И теперь, мертвый, из могилы стыдился мыслей ее. Коммунист он был. Не мог он не сделать этого шага. Может, с мыслью о жене и детях шагнул навстречу риску, навстречу смерти. Иначе не мог. Знала Дарья — не мог.
В конце смены Дарья села за столик записать в график показания приборов. За гулом моторов она не слыхала, как кто-то подошел сзади. Вздрогнула, когда легли ей на плечи осторожные руки, быстро обернулась.
— Дора!
— Здравствуй, Дашенька.
Дора приветливо глядела своими разными глазами, знакомая ямочка обозначилась у нее на щеке.
— Опять к нам в гости?
— Да вроде как не в гости, а домой.
Дора часто бывала на заводе, и не только в парткоме или на общем партийном собрании видели ее коммунисты. Все цеха знала Дора, с прежними своими соратницами по стройке и довоенной работе встречалась дружески, о производственных делах говорила и о жизни.
И сейчас приметила она в лице Дарьи усталость и печаль. Кончилась война, а душевные раны затягивались медленно.
— Как ребята — здоровы?
— Здоровы... В лагере они.
— Может, зайдешь к нам вечером? Поговорим, чайку попьем. Давно не сидели за одним столом.
Увидав инструктора райкома, подошли другие работницы. Кто-то сказал парторгу, и он заспешил по лестнице со второго этажа. Дора стала расспрашивать о работе. Шурка Лихачева бойко выступила вперед.
— Дора Максимовна, я хочу два аппарата обслуживать, а мне не доверяют. Не справишься, говорят. Я же знаю, что справлюсь!
Мастер яростно обернулся к Шурке.
— Аварию сделаешь — кто будет отвечать?
— Не сделаю! — упрямилась Шурка. — Можно два аппарата обслуживать!
— Надо обдумать это предложение, — сказала Дора. — Первый шаг страшит, да смелость победу вершит. С опытными работницами посоветуйтесь. Ты, Даша, как думаешь — посильная ли задача?
— Трудно — два аппарата, — сказала Дарья.
— Трудно... Стало быть, считаешь, возможно?
— Думаю — сумеем по два обслужить.
— Видите, — сказала Дора парторгу, — не одна Лихачева так считает. И другие работницы поддержат ее почин. Обсудите предложение по-серьезному.
Дарья глядела на свою бывшую бригадиршу и гордилась втайне, что вместе с ней прошла большой путь в жизни. Да и теперь они были вместе. По-разному, а одному делу служили, одной жили целью: помочь стране одолеть послевоенную разруху, крепко встать на ноги.
Вечером Дарья принарядилась, как на праздник, пошла в гости. Мысленно корила себя за то, что давно не была у Доры. Не раз ведь приглашали — и Дора, и свекровь ее. Дружба — дар бесценный, и сам себя человек наказывает, когда ею не дорожит.
Встретил Дарью Угрюмов.
— Входи, Даша, ждем тебя.
В небольшой передней было чисто, свежий дерюжный половичок лежал у порога, на гвоздиках висели пальто. Для мальчишек два гвоздика были вбиты пониже. Из кухни доносился вкусный запах печеного теста.
— Дора-то в кухне небось?
— Дора моя в кухню дорогу забыла, — сказал Угрюмов. — На заводе мне сказала, что ты придешь, а самой вот нету до сих пор. Видно, срочные дела.
Дарья прошла в кухню поздороваться с Ефросиньей Никитичной. Мать Угрюмова постарела, вся кожа на лице в морщинках, синие жилы резко проступили на руках. А глаза по-прежнему живые, веселые. Сережка с Кузей тут же в кухне на двух составленных вместе табуретках сосредоточенно мастерили змея.
— Тяжелый хвост, — говорил Кузя. — Не полетит он с таким хвостом.
— Еще как полетит! — уверенно возражал Сережка.
— Сейчас кулебяка поспеет, чай пить будем, — сказала Ефросинья Никитична.
— Дору подождем, — возразила Дарья.
— Не дадим ей кулебяки, — подмигнул Угрюмов. — Пускай не опаздывает.
— Часто она так?
— Да чуть не каждый вечер...
Час прошел — Доры не было. Ефросинья Никитична вскипятила чай. Ребятишек в кухне усадила ужинать, Дарью в комнате пригласила к столу. Втроем пили чай со свежей кулебякой.
— Что, домашние-то пироги вкусней немецких? — спросила Дарья.
Угрюмов засмеялся.
— Дома и черствая корочка мила. По дому я стосковался. А что пожил в Германии — не жалею. Хотелось мне немцев поближе поглядеть и понять, что за люди. Не в фашистском мундире, не с винтовкой, а обыкновенных немцев, трудовых.
— Понял?
— Не совсем, наверно. А кое-что понял. Хозяева они расчетливые, умные. У них на песке такая пшеница растет, какой у нас на лучших землях нету. Я первое время своим глазам не верил. Разомну колос в ладони — зерна крупные, налитые, одно к одному. Наклонюсь, захвачу в руку горсть земли — песок!
— Удобрениями берут?
— Землю холят. И обработка, и удобрения... Навоз берегут. Навозную жижу собирают. У них что годится, то не пропадет.
Вкусная удалась кулебяка. И чай казался душистей, чем дома. И комната уютней. Табачным дымом пахло в комнате — Угрюмов курил. В чистоте и уюте, в запахах пирога и табачного дыма, в приветливых лицах, в спокойных голосах хозяев и в маленьком самодельном кораблике на полочке чудилось Дарье счастье, которого у нее нет.
— Расчетливы немцы... Мы-то расточители. Не то что копейку — и миллион иной раз между пальцев проскользнет, если в государственном масштабе взять. Ну и в семейном тоже. Гуляй, душа! Немец — нет. Немец, прежде чем копейку истратить, десять раз обдумает да обсудит, какой из этого будет прок.
— Тоже неинтересно так жить — каждый грош рассчитывать, — сказала Дарья.
— Меры нету — вот беда. Нашу бы неуемную щедрость да немецкую расчетливость вместе сложить да разделить поровну — вышло бы дело.
— Ничего я не хочу от немцев брать, — с горечью проговорила Дарья. — Что они у меня отняли, того ничем не заменишь.
— За войну весь народ не в ответе. Да и сама Германия, видишь как, надвое теперь разделилась. От фашизма немцам горя много досталось. Меня один немец в гости пригласил... Так у него два сына в России погибли.
— Не звали мы их в Россию.
— Мы не звали, а Гитлер гнал. Я тебе расскажу, Даша, как я у этого немца гостил — своим-то я рассказывал.
Угрюмов улыбался лукаво, и Дарья поняла, что рассказ будет веселый. Не убили военные тяготы светлой живинки в характере этого человека, которому вовсе не по справедливости досталась мрачная фамилия. Морщины прочертили на лице. Сединой виски припорошили. А веселости не извели.
— Пригласил, значит, он меня в гости. Хозяйство сперва показал. Образцовый порядок. Земли немного — пять гектаров всего. Кукурузу на одном гектаре сеет — тысячу четыреста центнеров зеленой массы снимает. Вот как! Четырнадцать коров у него... Ну, осмотрели, в общем, хозяйство, приходим в дом. Стол накрыт. Бутылка шнапса на столе. И рюмочки... Вот такие махонькие — половину пальца только можно засунуть в такую посудинку.
— Вот бы наши мужики такими пили, — сказала Дарья. — У Насти Мишка-то три прогула совершил. Того гляди с работы выгонят.
— Наливают всем в эти самые наперстки, — продолжал Угрюмов, переждав комментарии. — Выпили. Я тоже выпил, даже губами пошевелил, чтобы лучше распробовать.
Он показал, как пошевелил губами, разбирая вкус шнапса, и женщины засмеялись.
— Все закусывают, — с комической серьезностью продолжал Угрюмов. — Я сижу, не закусываю. А чего закусывать, если выпито не было? Хозяин встревожился: «Вас ист дас?» В чем, дескать, дело? Да вот, мол, не почувствовал. Показываю ему на рюмку. Он засмеялся: «Ай, я забыл». И приказывает своей хозяйке принести стакан.
— Не мог дождаться, пока домой воротишься, — ворчливо проговорила Ефросинья Никитична.
— Я мог. А к чему ждать-то, если в гости позвали? В общем, приносят стакан. Хозяин наливает мне до краев, гости жевать перестали. «Нельзя, — говорят мне, — нельзя, умрете!» Откуда-то девочка вышла, остановилась в дверях поглядеть, как я умру. Ну, я взял стакан и выпил. И за еду принялся — пьяным перед немцами не хочу показаться. Потом еще один выпил. И третий. Танцевать стали. Танцевать я не пошел. Три стакана все-таки, думаю, покачнусь — нехорошо.