— Думал — спишь, а ты, вишь, моешь. Решил: дай, зайду, погляжу. И разговор у нас дорогой вышел неоконченный, обиделась ты, что ли, убежала от меня. Ты впусти меня в дом-то, Даша.
Дарья слегка отодвинулась в сторону. Яков Петрович поспешно шагнул через порог и захлопнул дверь.
— Кого бог любит, тому гостя пошлет, — сказал он, сняв фуражку и вешая ее на гвоздик.
— Про это и другая пословица есть, — напомнила Дарья.
— Надо ту вспоминать, которая к месту, — наставительно проговорил Яков Петрович. — Ну, ты домывай, Даша, а я посижу. Сюда, что ль, пройти?
— Проходи.
Дарья подняла тряпку и, макнув ее в ведро, стала домывать пол.
Она мыла ровно, не спеша и не медля, как будто никто не сидел тут рядом, у стола, а про себя бессмысленно повторяла два слова, засевшие как топор в сыром полене: все равно, все равно, все равно... Может, она нарочно твердила эти два слова, чтобы отогнать мысли, ненужные, бесполезные мысли о том, что произойдет сегодня вечером. Она понимала, зачем пришел Яков Петрович. Понимала и не выгнала его. Знала, что он придет. И не того ли ради принялась мыть пол?
Покончив, наконец, с полом, Дарья вылила воду и умылась. Над раковиной висело небольшое зеркало. Дарья расчесывала волосы, а сама все смотрелась в зеркало, и слегка помутневшее от времени стекло говорило ей, что она еще молодая, что впереди еще много жизни, и счастливой могла бы она быть и другого могла бы осчастливить, кабы только судьба.
Обернувшись к гостю, Дарья увидала на столе бутылку с прозрачной жидкостью, заткнутую самодельной бумажной пробкой. «Самогонка», — подумала она. Два крупных свежих огурца лежали рядом с бутылкой.
— Гостинцы принес, — сказал Яков Петрович, — давай выпьем да побеседуем.
Дарья достала с полочки стаканы, соль, хлеб. Сало у нее было. Огурцы помыла.
Яков Петрович вынул из бутылки бумажную пробочку. Самогонка, булькая, потекла в стакан.
— Хватит!
Дарья схватилась за бутылку. Яков Петрович свободной рукой отвел ее руку.
— Ничего, выпей. Работа да работа — сколько можно одной работой жить? Человеку праздник нужен.
Он налил Дарье больше полстакана. Себе полный. Поднял свой стакан, потянулся чокнуться:
— Будь здорова, Даша.
— И ты будь здоров, — сказала Дарья.
Яков Петрович держался просто, как домой пришел, и с Дарьи тоже спадала скованность. Она сама себе подивилась, что так легко чувствовала себя с человеком, который был старше ее по годам и по должности, хоть и работал в другом цехе.
— Выпей, Даша, выпей...
«А вдруг сейчас жена постучит», — подумала Дарья и с опаской поглядела на дверь. Яков Петрович ждал, когда она выпьет. Дарья поднесла стакан к губам и большими глотками выпила самогонку.
— Вот это по-нашему, — одобрил Яков Петрович. — Зло оставлять ни к чему.
Теперь он стал пить, самогонка булькала у него в горле, и на шее неприятно шевелился кадык. Вытерев губы тыльной стороной ладони, Яков Петрович разрезал пополам огурец, посолил и, потерев половинки друг о друга, протянул одну Дарье. «Ну и черт с ней, пусть приходит», — подумала Дарья о жене Якова Петровича.
Приятный туман заволакивал Дашину голову, веселая отчаянность напала на нее. «Да что я, в самом деле, прокаженная разве, что и гость ко мне не смей прийти? Не боюсь я никого! Сплетничать станут — и сплетен не боюсь».
— Вишь платье-то на тебе какое ладненькое, — сказал Яков Петрович, прищурив и без того узкие глазки и потянувшись рукой к Дарьиному плечу.
— Сиди ты, — отстранилась Дарья, — на что руки распускать?
— Руки? Ай не знаешь, на что у мужика руки годны?
— Не охальничай, — обрезала Дарья.
Она подосадовала, что надела это платье. Надо было другое. Сильно села ткань после стирки и обтягивала грудь так, словно Дарья прямо в платье только что искупалась. Яков Петрович нахально глядел на Дарьину грудь и ухмылялся.
— Вот жена-то узнает, что ты ко мне приходил, — повыдергает тебе волосы.
— Не узнает, — не согнав с лица ухмылки, возразил Яков Петрович. — Ты не станешь ей докладывать. И я не стану. Прошел я тихо, тайно. Назад и вовсе — ночью пойду.
— Уж, небось, рыщет по всему городу.
— Не рыщет. В больнице она.
— Она в больнице, а ты по гостям ходишь?
— Самая пора, — сказал Яков Петрович. — Судьба нам с тобой свидание подстроила. У тебя ребятишки в лагере, у меня баба в больнице...
— С чем в больнице-то?
— Язва желудка. От скупости. Хлеб да картошка, картошка да хлеб... По нашим заработкам можно получше кормиться, так она все копит, все копит. Подыхает, а копит.
— На что ты так о ней... Не надо, — сказала Дарья.
— Ладно. Давай допьем.
На этот раз он не дожидался, пока она выпьет, — первым поднес ко рту стакан.
«Уйди!» — мысленно приказала Дарья незваному гостю. Но вслух так и не произнесла этого слова.
Не было сейчас у Дарьи над собой власти. Не могла она выгнать Якова Петровича. И не мил он был, никто ей не был мил и не будет после Василия, а здоровое бабье тело требовало своего. Как в эвакуации рада была от голода черствой корке, так теперь, натосковавшись в одиночестве, и страшилась и ждала чего-то.
Будто щепку в половодье, подхватил Дарью бурливый мутный поток. Весь день, работая у своих аппаратов, жила она ожиданием. Не вспоминала Василия. Не думала о детях. Своему короткому и обманному, как бабье лето, отдалась счастью.
Яков Петрович приходил всегда в сумерках, когда вечерняя мгла еще не успевала загустеть. Дарья приучилась узнавать его шаги на лестнице, кидалась к двери прежде, чем успевал он постучать в нее согнутым пальцем. Впускала гостя, прижималась бездумной своей головой к его груди, без вина пьяная, с чужим мужем счастливая. Он гладил жесткой рукой ее пушистые волосы, со вздохом говорил...
— Славная ты баба, Дарья.
В этих словах чудилась ей жалость и ласка. Никакого другого смысла она им не придавала. А Яков Петрович имел в виду близкую разлуку. Скоро у Дарьи ребята приедут из лагеря. А у него Полина выпишется из больницы. И на том — конец.
Удивлялась себе Дарья, но с каждым разом милее и дороже становился для нее Яков Петрович. И лицо его широкое ей нравилось, и толстая губа больше не казалась противной, и во взгляде не улавливала прежнего нахальства. То ли в самом деле переменился человек, то ли добрело Дарьино сердце от ласковых слов. И казалось ей, что навсегда останется с ней Яков Петрович. Бросит Полину, ведь сам же говорил — не любит. Вот только выпишется она из больницы, и все решится.
Яков Петрович о будущем не говорил. Приходил в сумерках, уходил на рассвете, обнимал-миловал Дарью, будто только и было их на свете двое: ни у него жены, ни у нее детей.
От этой тайной любви Дарья почувствовала себя помолодевшей. И казалось ей, что не один Яков Петрович, а всякий мужик, какой ни повстречается в городе ли, на заводе ли, глядит на нее, как на красавицу, и мечтает о свидании с ней. Похорошела Дарья. Чаще мыла пышные свои волосы. Не выходила из дому, как бывало, в неглаженной кофте. А из получки купила себе на толкучке новые туфли.
После выходного работала Дарья во вторую смену. И Яков Петрович тоже — смены у них совпадали. В полночь, когда выходили с завода, встречались неподалеку от проходной. И в ночном мраке под руку вместе шли к Дарье домой.
За короткий этот путь всегда успевала Дарья вспомнить Василия. Странно, там, дома, не вспоминала. Может, потому, что не похож был Яков Петрович в грубой своей страсти на Василия. И в минуты самой большой близости все-таки оставался чужим, случайным. А тут, когда во тьме шли рядом с завода, совсем так же держал ее Яков Петрович за локоть, как, бывало, Василий. И, как Василий, говорил о заводских делах.
Он говорил, а Дарья молчала, мрачнела сердцем, и слышала и не слышала ровный хрипловатый голос. «На что ж я,— думала с горечью,— связалась с ним,— на что ж перед Васей, перед детьми совесть свою не соблюла...» Иногда просила Якова Петровича: