Дарья в морозной мгле шла по городу, возвращаясь домой. Ею вдруг овладело холодное безразличие. Родить так родить... Люди будут говорить, что родила без мужа. Да пускай говорят, кому охота приспеет.
Под новый год всколыхнула страну отмена карточек и денежная реформа. Кто радовался, что продуктов можно будет покупать вволю, кто горевал, потеряв большие деньги. Поразвелось за войну порядочно спекулянтов и жуликов, скоропалительно наживали мошенничеством деньги, каких честному человеку не заработать за всю жизнь.
Дарья от реформы не пострадала. Не было у нее сбережений. Только и отметила перемену денег, что бумажки стали другие. А Нюрка навалилась на баранки. Белые баранки стали в хлебном без нормы, и Нюрка таскала их связками. Пили чай вдвоем, и горевала Дарья, думая, что Митя не скоро досыта поест вкусного.
— Вот получу зарплату, и соберем ему посылку, — делилась с Нюркой.
— Баранок надо послать, — советовала Нюрка.
— Посохнут, поди, баранки — далеко...
— Мама, а правда, что ты маленького родишь? — спросила Нюрка.
— Кто тебе сказал?
— Девчонки во дворе.
— Правда.
— Я нянчиться буду! — охотно пообещала Нюрка.
Перед новым годом Ксения Опенкина выписалась из больницы. Дарья встретила ее на улице. «Приходи, — сказала Ксения, — сделаю выкидыш». Но Дарья отказалась: что ж живого губить. Мало ли теперь ребят без отцов растут. И мой вырастет.
Месяца не прошло после этого разговора — услышала Дарья в цехе, что Опенкина повесилась. Всю жизнь Ксения прожила в Серебровске, многие ее знали, и подробности ее смерти по всему городу разошлись через устное бабье радио.
Говорят, приметили соседи, что день и другой не идет из трубы над избушкой Ксении дым. Толкнулись — заперто. К окнам кинулись — окна занавешены. Позвонили в милицию. Милиционеры взломали замок, и в сенях на свисавшей с перекладины веревке нашли замерзший труп Ксении Опенкиной. А в матрасе, среди трухлявой соломы, оказалось четыреста тысяч старых денег, которые после реформы стоили дешево. Жила Ксения в нищете, а спала на деньгах. И не вынесла потери бесполезного своего богатства.
Дарья не то чтобы жалела Ксению, а удивлялась бессмысленности ее убогой жизни. Вон какие деньги скопила, а жалела на себя рубль потратить. Добывала ложные справки о болезни, чтобы от работы избавиться, а померла не от болезни — от жадности, которой нанесен был смертельный удар.
Удивлялась Дарья и случаю, который отвел костлявые руки Ксении от ее неродившегося малыша. И, кажется, начинала радоваться этому. Запах пеленок и беспокойный, беспомощный детский голосок уже явственно чудились ей порой, и не пугали больше ее, привыкшую к заботам, грядущие заботы и тревоги.
В марте Дарья пошла в декретный отпуск. Бушевали метели, заметая дороги, город то и дело присыпало свежим снегом. Ребятишки весело кувыркались в сугробах, Нюрка приходила с улицы раскрасневшаяся, Митины брючишки, заправленные в валенки, были мокры от снега.
— Ух, здорово накаталась! — оживленно говорила она. — Руки озябли — снежками кидались с ребятами.
С неделю Дарья отдыхала, приготовила пеленки, выкроив из старых платьев, вышила розовыми цветочками чепчик для маленького, вволю спала. А потом вдруг напало на нее беспричинное томленье, все казалось — куда-то надо сходить, что-то сделать, а когда думала, куда сходить и что сделать, вспоминались разные пустяки: хлеба купить, половик вытрясти, чулки заштопать...
Утром — Нюрка только что успела уйти в школу — почтальонка принесла письмо. Почтового ящика у Дарьи не было, почтальонка громко, торопливо постучала в дверь и передала письмо из рук в руки. Дарья как попало разорвала конверт, развернула листочек из школьной клетчатой тетрадки, исписанный с обеих сторон.
«Дорогие мама и Нюра, как вы живете и что нового? Обо мне не беспокойтесь, у меня все по-прежнему, работаю и хожу в школу, а больше ничего нового нет. Спасибо за посылку. Мама, береги здоровье, а об том не думай, что я отбываю срок, вернусь и все будет по-другому...»
Митя не писал о том, что ему тяжело и одиноко, но Дарья по тону письма уловила его тоску. И ей самой сделалось тоскливо. И Сибирь вспомнилась теми бедами, какие пришлось пережить в эвакуации: своя болезнь, смерть Вари, полуголодные ребята... «Поехать надо, повидать его», — подумала Дарья.
Кот Стенька прыгнул Дарье на колени. Он был толстый и пушистый и тотчас ласково замурлыкал, точно на своем кошачьем языке пытался дать хозяйке какой-то совет.
Дарья еще раз медленно, впитывая в себя каждое Митино слово, перечитала письмо. Ехать к Мите далеко. Несколько дней на поезде. И билет, поди, дорогой. И родить скоро. А как Мите показаться с таким животом? Он ведь не знает ничего. И не надо бы ему пока знать.
Все складывалось так, что нельзя, никак нельзя ей сейчас ехать в Сибирь. Но мысль о свидании с Митей гвоздем засела у Дарьи в мозгу, и не брали ее никакие разумные доводы. До того затомилась душа по неудачливому сыну, до того захотелось тронуть его руками, заглянуть в знакомые, вроде бы прежде и нелюбимые, глаза, что, казалось, жизни не будет без этой встречи и не простит себе никогда, если не повидает Митю. Прежде нельзя было, работала, а теперь время принадлежало ей. А что тяжело перед самыми родами пускаться в дальнюю дорогу, так о том ли думать? Бабка Аксинья рассказывала, что до последнего часу в поле картошку сажала да там же, укрывшись в кустарнике возле ручья, и родила. А по Дарьиным расчетам выходило, что к родам она должна была бы успеть воротиться в Серебровск. «Поеду, — уже твердо, без оглядки подумала Дарья. — Авось, не пропаду — не война».
Она свернула письмо, положила его в конверт и оставила на окне, чтоб, когда придет из школы, почитала Нюрка. А сама тяжелым, но скорым шагом направилась в комнату, выдвинула верхний ящик комода и достала тощенькую пачку денег.
Она сходила на толкучку и купила толстые шерстяные носки. Зимы в Сибири суровые, и носки сослужат Мите добрую службу. В магазине выбрала темную сатиновую рубашку — светлые там ни к чему. Долго стояла в раздумье в продуктовом магазине, соображая, что бы отвезти Мите из еды. Взяла три банки рыбных консервов да полкило шоколадных конфет, решив, что купит, чего Митя попросит, там, на месте — теперь ведь не карточная система, везде, поди, продукты есть. Оставалось с Нюркой решить вопрос. Любу придется попросить подомовничать, за девчонкой приглядеть.
Когда Нюрка воротилась из школы, у Дарьи уж стоял на табуретке посреди комнаты старый коричневый чемодан.
— Что это, мама? — с хмурым недоумением спросила Нюрка.
— К Мите поеду, — сказала Дарья. — Горестно ему там. Повидаюсь, гостинцы увезу.
Нюрка слушала Дарью, не отводя взгляда от чемодана с какими-то темными пятнами на крышке и ржавчиной на замках. Лицо у Нюрки было не по-детски суровое, и, как у взрослой, собралась меж бровей глубокая складочка.
— Что молчишь? — резко спросила Дарья.
Нюрка перевела взгляд на материн колесом выступавший под ситцевым платьем живот.
— Куда ж ты, такая, поедешь?
— К сыну поеду, — непреклонно проговорила Дарья.
— Не езди, — сказала Нюрка.
— Вон, возьми письмо от Мити. Почитай.
— Не езди! — звонким напряженным голосом крикнула Нюрка. — Незачем тебе туда ехать. Что ты все о нем думаешь? Он о тебе не думал, когда с Хмелем дружил. Он и сейчас о тебе не думает. А ты все — о нем и о нем...
— Нюра, — укоризненно проговорила Дарья, — зачем ты такие слова говоришь? Нешто я тебя меньше люблю? Не меньше! Да ведь ты — при мне, ты без горя живешь, учишься, как положено. А Митя самые светлые годы в заключении проводит.
— Кто ему велел? — крикнула Нюрка. — Он сам виноват, сам, ну и пусть расплачивается... Меня из-за него в школе дразнят: это Митьки-убийцы сестра. Я ему и писем не буду больше писать. А если ты уедешь, я... Я тоже что-нибудь такое сделаю, чтобы меня посадили, вот!