Вытянув шею, Дарья отыскала дочь, сидевшую далеко от нее, во втором ряду. Плечи у Анюты были напряженно неподвижны, а уши горели так, словно их натерли кумачом. «Страшится», — подумала Дарья.
— Еще один вопрос, — сказал Берендей.
Наблюдая за Анютой, Дарья пропустила вопрос. Она только с недоумением увидела, что Анюта втянула голову в плечи и прижала ладони к щекам, и тут же ощутила странную глухую тишину. Тогда Дарья взглянула на Вяткина. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и обеими руками с силой сжимал указку.
— Не можете ответить? — спросил председатель комиссии.
— Не могу.
Анюта сидела все так же, прижав руки к щекам, и уши по-прежнему были кумачовые. «Вот так и будет она всю жизнь за него переживать больше, чем за себя, — ревниво подумала Дарья. — А будет ли он об ней так тревожиться?»
И захотелось ей удержать при себе Анюту, не отдавать этому парню, повременить, выждать иную судьбу. Но видела: не удержишь. Да и не знала она пока, хорош или плох Костя Вяткин. Позже скажется.
Выходной у Дарьи с Анютой выпал в один день. Дарья встала пораньше, нажарила мясных пирогов, устроила праздничный завтрак. Митю накормила, отправила на работу — у него был рабочий день, потом разбудила дочерей.
Но едва сели за стол, как Анюта заявила, что уходит в лыжный поход.
— Костя зайдет через час, договорились с ребятами. А то скоро весна, не успеем набегаться.
— А я пойду на санках кататься, — сказала Галя.
— Идите, идите, — согласилась Дарья. — Денек-то солнечный, из окна и то любо глядеть.
Они наелись и ушли, а Дарья принялась мыть посуду. Тихо было в квартире, и непрошенно, беспричинно вроде бы прокралась в Дарьино сердце грусть. Детей трое, и все теперь хорошо в семье, Митя вернулся, Анюту хвалят на работе, Галя здоровой растет... А случается — при троих детях чувствует себя Дарья одинокой. Никому и никогда не заполнить в сердце ее тот опустелый уголок, который смолоду и до смерти отдала Василию.
Дарья вытирала последнюю тарелку, как вдруг раздался торопливый и тревожный стук в дверь. «Не стряслось ли что с Галей?», — испуганно метнулось у Дарьи в голове. И еще успела подумать, с тарелкой в руках и с полотенцем через плечо подбегая к дверям, что стучат, должно быть, ребятишки, которым не достать кнопку звонка — Митя недавно пристроил звонок.
Но нет, не ребятишки стучали. Люба Астахова, в распахнутом пальто и сбившемся набок платке, бледная, с огромными растерянными глазами и странной блуждающей улыбкой, стояла за порогом. Грудь ее тяжело колыхалась — должно быть, Люба скоро взбежала по лестнице.
— Что ты, Люба? Я думала — ребятишки стучат, а это ты... Да заходи, заходи.
Но Люба стояла все так же неподвижно, будто не слыша или не понимая Дашиных слов, тяжело дышала и молчала. Тогда Дарья взяла ее за руку, как маленькую, перевела через порог и захлопнула дверь. Люба вздрогнула от стука двери, шевельнула дрожащими губами.
— Дашенька, Мусатов вернулся...
— Мусатов?
— Сегодня только. Я в магазине слышала. У Нечаевых он. Утром приехал.
— Господи! Мусатов вернулся... Да сколько же годов минуло? Без малого двадцать годов, как забрали его...
— Восемнадцать, — сказала Люба и заплакала, вытирая глаза концами пухового платка.
— Ну, чего ты... Чего ж реветь-то? Неужто до сей поры любишь его?
Люба выпустила концы платка, поглядела на Дарью мокрыми глазами.
— Никого ведь у меня не было. Всегда я его помнила. И годов не чувствую. Будто вот недавно совсем в цехе его видела. Пойдем к нему, Даша. К Нечаевым пойдем. Боюсь я одна. К тебе забежала.
Дарья не спорила с ней, поспешно оделась, и они вышли.
Зима была на исходе. Солнце ярко, с явным поворотом на весну, сияло на чистом небе. Во дворе, на деревянной, политой горе с веселым гомоном катались ребятишки.
— Мама, — закричала Галя, увидав Дарью, — ты куда? Я с тобой пойду!
— Нельзя со мной, — сказала Дарья. — Катайся.
— Ма-ам! — капризно протянула Галя.
— Уведу в квартиру — на ключ запру, — пригрозила Дарья.
Девочка убежала обратно к приятелям. А Дарья с Любой спешно направились к автобусной остановке.
— Слышу: Борис Андреевич освободился. А я понимаю и не понимаю, верю и не верю... Реабилитировали, говорят. Невиновен он. Да я всегда знала, что невиновен. Разве мог он — врагом народа...
Люба говорила без умолку, она сейчас просто не могла молчать, волнение ее искало исхода, и, кажется, не будь рядом Дарьи, она говорила бы сама с собой.
Нечаевы получили квартиру в новом микрорайоне, построенном на краю города, там, где прежде была деревня Верхи. Одинаковые пятиэтажные дома тесно стояли на недавнем поле. Перед домами поднялись тонкоствольные топольки. Осевшие сугробы тянулись по обочинам дороги.
Дарья давно не была у Нечаевых. Новоселье праздновали года два тому назад — с тех пор и не навещала их ни разу. Не было у нее в отношениях с Ольгой прежней простоты. Ольга заочно кончила институт, работала в лаборатории, ходили слухи, что какой-то новый ценный сорт каучука изобретают серебровские химики.
Дарья нажала кнопку звонка и оглянулась на Любу. Лицо у Любы было испуганное, жалкое, и вся она вдруг съежилась и стала меньше ростом, слабая, растерянная, в стареньком своем пальтишке и потертом платке.
Дверь отворила Ольга.
— Правда ли? — забыв поздороваться, спросила Люба.
— Правда. Вернулся.
Они не успели больше ничего спросить, как Мусатов сам, откинув зеленую портьеру, вышел в переднюю. Тут горела несильная лампочка в матовом плафоне, и при свете ее Мусатов показался Дарье таким незнакомым, что она в первый миг его и не узнала. Был он худ, сутуловат, бледен, на макушке головы, начинаясь со лба, блестела лысина, и короткие седые волосики охватывали ее неширокой дугой. Как и раньше, он носил очки, а под глазами, под тонкой синеватой кожицей набрякли водянистые мешки. Но особенно поразил Дарью рот Мусатова. Когда-то яркие полные губы опали, вытянулись в ниточку, были окружены морщинками и так плотно сжаты, словно за все эти годы Мусатов не произнес ни слова, и теперь не сможет уже разжать рот. Но он все-таки расклеил бледные, вялые губы.
— Даша Родионова, — узнал и девичьей фамилией назвал Дарью Мусатов. — И Люба... Астахова Люба...
Голос его звучал глухо и словно бы равнодушно, и ту же странную печать равнодушия заметила Дарья в его лице с резко обозначенными морщинами.
— Борис Андреевич, — выдохнула Люба и вдруг молча заплакала, сама не замечая катившихся по щекам слез.
Мусатов подошел и обеими руками пожал руку Любе, а потом Дарье. Ладони его были жестки.
— Пойдемте за стол, — пригласила Ольга.
Стол был накрыт празднично, обильно. Наум сидел, опершись локтем о край стола и запустив пальцы в густые, сильно поседевшие волосы.
— Наум, к нам гости, — сказала Ольга, мягко коснувшись рукою его плеча.
— Да, — сказал Наум. — Я слышу. Я рад.
— Водочки? — спросила Ольга, взглянув на Дарью.
— Налей водочки. А Любе — сухого. Не пьет она.
Глаза Наума были светлы, совсем не похожи на глаза слепого. О вечном мраке, на который обрекла его война, говорили руки. Осторожно перебирая пальцами по столу, Наум нащупал правой рукой приготовленный Ольгой бутерброд, а левой — ножку высокой рюмки.
— Налей мне, Оля, водки...
Люба сидела напротив Мусатова и глядела на него счастливыми и жалостными глазами. Мусатов заметно опьянел, лысина его покраснела.
— На завод хочу, — сказал он. — Как же я хочу скорей на завод!
— Наработаетесь еще, — осмелилась заговорить Люба. — Вернулись, все теперь хорошо будет.
— Нет. — Мусатов отрицательно покачал головой. — Не гожусь я. Отстал. Что знал — половину забыл. А техника вперед ушла...