— Куда мне, — грустно усмехнулась Дарья. — В бабки пора.
— Такая бабка любого молодого уморит.
— Ты бы на курорте-то не заскучала, — сказала Дарья.
— Да я нигде не заскучаю.
Она взяла с Дарьиного стола график, и сразу сосредоточенным и строгим сделалось лицо женщины, брови чуть сдвинулись к переносью, и, глядя на ее плотно сомкнутые губы, трудно было поверить, что минуту назад сорвалась с них шутка.
— Что в третьем аппарате?
— Конденсат был. Отсасывала.
— От кого приняла смену?
— От Астаховой.
Александра Николаевна положила листок, направилась к аппарату. Снежный нарост на крышке, который образовался из-за недогляда аппаратчицы, уже испарился, процесс в аппарате входил в норму.
Люба Астахова, наголодавшись по семейным радостям, со всей нерастраченной страстью отдалась теперь заботам о муже. Она искала в магазинах и на рынке самые лучшие продукты и увлеченно готовила диетические блюда. Едва не всю взрослую жизнь Люба провела в общежитии, владея койкой да тумбочкой да еще — двумя деревянными вешалками в общем гардеробе. А теперь у нее была своя квартира, и она холила ее, истребляя каждую пылинку.
Однажды, недели две спустя после возвращения с курорта, войдя в цех, Дарья увидела, как Люба торопливо вскочила со своего стула у приборного щита и почти бегом рванулась ей навстречу.
— Даша, Борис Андреевич сына разыскал, — взволнованно проговорила она. — В Москве живет, фамилия у него другая.
Сын Мусатова! Стремительно крутнув назад невидимое колесо памяти, увидала Дарья разворошенную Маруськину квартиру, и самое ее — встрепанную, заплаканную, с огромным животом, в муках перекатывающуюся по кровати. А потом — крохотное, красное тельце орущего мальчика. Сколько же ему теперь? Двадцать... Нет, двадцать один год.
— А Маруся?
— Умерла она...
Маруська Игнатова умерла! Поразило Дарью это известие. Не могла она представить Маруську мертвой. Больно уж ловкая, цепкая да веселая была баба. Казалось, из любой ямы выкарабкается, от любой напасти убежит. От смерти не убежала. Рано она...
— Три года назад. А Володя к нам в гости приедет. Борис Андреевич по телефону с ним договорился. — Люба в разговоре с посторонними всегда величала мужа. — Ты приходи. Поглядишь, что за москвич.
Люба улыбнулась сдержанной горделивой улыбкой. Она выглядела утомленной, морщинки заметно прорисовались вокруг глаз, от губ отходили резкие черточки. И все же похорошела. Должно быть, от того, что не было теперь в ней ощущения своей сиротливости, своего многолетнего одиночества. Огонек любви освещал ее изнутри особенным мягким светом, рождая то спокойное ощущение своего достоинства, без которого не может быть женщина красивой.
— Так придешь, Даша?
— Отчего ж не прийти? Приду...
Дарья попыталась представить себе, каким стал тот мальчик, которого она первой приняла после появления на свет. Должно быть, красивый парень. Скорей всего, на мать похож.
Он в самом деле оказался похожим на Маруську: высокий, с черными волнистыми волосами и цыганскими, беззастенчивыми глазами. На подбородке отцовской приметой пролегла мягкая ложбинка.
— Дарья Тимофеевна? Очень приятно. Мама говорила мне о вас. Вы ведь из одной деревни?
— Из одной. Соседи.
Дарья сразу почувствовала какую-то натянутость, пожалуй, даже враждебность в отношениях Мусатова и Володи. Мусатов выглядел подавленным и нарочито суетился, помогая Любе накрывать на стол. Должно быть, встреча с сыном оказалась не такой, как он представлял.
— Садитесь за стол, будем обедать, — пригласила Люба.
— Сейчас, мама, — отозвался Володя с насмешливым нажимом на слове «мама».
— Зови меня по имени, —покраснев, попросила Люба,
— Ну, зачем же... Мне здорово везет на родителей, — усаживаясь за стол и обращаясь к Дарье, проговорил Володя. — На сегодняшний день я насчитываю три матери, из коих две живы, и два отца. Возможно, что это еще не конец.
Дарья заметила, как передернулось лицо Мусатова. Но он, потупившись, промолчал.
— Борис Андреевич очень ждал встречи с тобой.
— Мой папа... мой родной папа захотел взглянуть на меня, и я приехал. Но мой неродной папа мне ближе, так как в детстве он весьма ощутимо воспитывал меня ремнем, а также кормил и одевал. Впрочем, последнее он делает до сих пор.
«И ремнем бы, кажется, до сих пор было не лишне», — подумала Дарья.
— Кушай, Володя, — приглашала Люба.
— Благодарю.
— Может, выпьешь? — спросил Мусатов.
— Выпью.
— Вот с Дарьей Тимофеевной выпейте.
Володя налил себе более полстакана и выпил залпом, не морщась. Лицо его слегка порозовело, но говорил он трезво, не заплетаясь языком.
— Бездарно, папаша, бездарно вы прожили свою жизнь. Да и мою чуть не искалечили. Хорошо, что мама умно извернулась, нашла мне незапятнанного отца, переменила фамилию.
— Можно подумать, что я сам устроил себе такую судьбу, — побледнев, сказал Мусатов.
— Я думаю, что вы могли как-то выкрутиться. У моего московского папы друг отделался девятью месяцами. Девять месяцев в порядке расширения кругозора еще терпимо. Но восемнадцать лет...
— Володя! — звенящим от внутреннего напряжения голосом одернула его Люба. Она хотела еще что-то сказать, но Мусатов остановил ее взглядом.
— Я выпью еще, — сказал Володя, потянувшись к бутылке. — Вам налить, Дарья Тимофеевна?
— Нет. Я и то опьянела... Редко пью.
— Что ж, могу и один. У папы язва. — Он поднял стакан, посмотрел водку на свет, предвкушая удовольствие, и медленно, не отрываясь, выпил. — Я одобряю твой выбор, папаша. На маме ты женился неудачно, вы были друг другу не пара, это ясно. А сейчас я вижу полный контакт.
— Замолчи! — крикнул Мусатов. — Ты — мой сын и мой гость. Но держи себя в определенных рамках.
Володя, уставясь на отца насмешливым острым взглядом, медленно поднялся с места.
— Молчать? Нет! Я говорю то, что думаю. Я не привык к рамкам. Я хочу жить раскованно, не боясь слова, не связывая себя путами морали. Жить и наслаждаться. У моего московского папаши достаточно денег, чтобы позволить своему пасынку некоторые удовольствия.
— Ты забыл главное удовольствие, — перебил Мусатов.
— Догадываюсь, что ты имеешь в виду, — засунув руки в карманы и в вызывающей позе остановившись напротив Мусатова, проговорил Володя. — Ра-бо-та. Не так ли?
— Да. Работа.
— «Труд создал человека...» Но в чрезмерных дозах труд может превратить человека обратно в обезьяну. Давай закончим этот разговор, папаша. Останемся каждый при своих. Перевоспитывать меня поздно. И вряд ли ты сумеешь...
«Маруська... — удивленно подумала Дарья. — Слова другие, а душа в нем Маруськина».
— Я надеялся, что у меня есть сын, — угрюмо, не глядя на Володю, проговорил Мусатов. — Вижу, что ошибся...
— Вашему поколению свойственна ослепляющая наивность, — ядовито улыбнувшись уголками губ, проговорил Володя. — Когда отходит из Серебровска ближайший поезд на Москву?
На рассвете тихо дзенькнул звонок. Дарья нехотя разомкнула глаза, дивясь, кому бы звонить к ним в такую рань. Однако встала, сунула ноги в матерчатые тапочки, схватила со стула халат.
За дверью стоял Саня Дятлов. Он был в расстегнутом пиджаке, надетом прямо на майку, с всклокоченными волосами, большой, неуклюжий, растерянный.
— Дарья Тимофеевна, пойдемте к нам.
«Алене худо», — пронеслось у Дарьи в голове.
Алену после операции выписали из больницы. Она почувствовала себя немного лучше, окрепнув от переливания крови, и начинала даже верить в свое выздоровление. Но Сане хирург сказал, что мать безнадежна. У Алены оказался рак желудка.
— Кажется, мама умерла. Я не пойму, то ли умерла, то ли нет... Вышел из дому и как раз — автобус. Я поехал К вам.
— Сейчас, Саня. Сейчас.
Дарья наспех оделась. Саня ждал у дверей.