А на уме у него в последнее время было много, начиная от ситуации на фронте, и заканчивая программой уничтожения, военнопленными, и возможными путями того, как Германия могла выйти из этой кровопролитной войны с наименьшими потерями, пока было ещё не поздно. У него и раньше возникали все эти мысли, но, окружённый солдатами, готовыми слепо последовать за своим фюрером хоть в самый ад, он никогда не позволял себе по-настоящему к этим мыслям прислушаться. Он также слепо следовал приказам, которые пусть и знал, что были преступными и бесчеловечными, но всё равно ставил свою подпись под очередным документом с направлением на особое обращение.
— Я никогда не забуду тот взгляд, что ты на меня бросила, когда впервые увидела, что именно я подписываю. — Он улыбнулся мне и зажёг очередную сигарету. — С таким негодованием и презрением, что я тебя пристрелить захотел прямо на месте. А потом и себя заодно… Знаешь, у тебя очень выразительные глаза.
Я никогда не думала, что это имело хоть какое-то значение для него, мои взгляды или то, что я о нём думала. Он и сам-то толком не мог этого объяснить, и только сердито дёргал плечом, когда я спрашивала. Я прекратила свои расспросы; он не любил пускать людей к себе в голову, вот я и сидела молча с ним рядом и слушала.
— Если мы выйдем на контакт с союзниками в ближайшее время, если предложим им мир на приемлемых для обеих сторон условиях, то у них отпадёт нужда открывать второй, западный фронт. — Эрнст поднялся с пола и начал мерить комнату шагами, как он всегда делал, когда обдумывал что-то у себя в кабинете. — Советский Союз… Не знаю, какие они нам предъявят требования, но я уверен, что что бы там ни было, это всё равно будет лучше, чем полное и сокрушительное поражение, к которому мы медленно, но верно идём. Но кто сможет говорить от лица целой нации, кроме самого фюрера? Он никогда на такое не согласится; он и так уже приказал вешать и расстреливать всех, кто даже заикается о возможном поражении или переговорах с врагом. Так что же нам делать в подобной ситуации?
Эрнст остановился и посмотрел на меня в растерянности. Больше всего я хотела ему помочь, подсказать правильный ответ, но только вот прав он был на сто процентов: мы были абсолютно бессильны, пока Гитлер был у власти.
— С другой стороны, если переговоры пока для нас невозможны, мы можем сосредоточить свои усилия на чём-то другом. — Он снова перевёл взгляд на огонь и задумчиво потёр подбородок. — Можно начать с малого. Скажем, остановим преследование церкви. И нам совершенно точно нужно остановить программу уничтожения, как евреев, так и военнопленных. Этого нам союзники точно никогда не простят.
— И как ты надеешься её остановить?
— Поговорю с рейхсфюрером. А может даже с фюрером, — просто отозвался Эрнст.
— Ты же это сейчас не серьёзно, верно? — я выгнула бровь.
— Никогда ещё я не говорил так серьёзно, как сейчас.
— Дай-ка проясню: ты просто вот так возьмёшь, подойдёшь к рейхсфюреру Гиммлеру и скажешь: «Эй, знаете что, а я тут подумал, почему бы нам не перестать убивать большевиков и евреев?» Если он тебя не отошлёт прямиком в психушку или не расстреляет на месте, то он задаст следующий вопрос: «Почему это?» На что ты ответишь примерно следующее: «Да так, начал крутить роман с одной еврейкой, и знаете, они не такие уж плохие, как их рисует министр пропаганды Гёббельс. Может, и вам стоит попробовать?» Ты так это себе представляешь?
Эрнст запрокинул голову и расхохотался.
— Нет, по правде сказать, у меня в голове был немного другой сценарий, но твой вариант мне нравится больше.
— Опять ты дурачишься, а я между прочим серьёзно говорю. Ты хоть понимаешь, что жизнью будешь рисковать, если хоть заикнёшься об этом?
— А вот тут ты ошибаешься. Они все наверху уже давно поняли, что шеф РСХА Кальтенбруннер — ненормальный и неконтролируемый эксцентрик, который слишком много пьёт и не всегда думает, что несёт. В случае, если рейхсфюрер уж чересчур разозлится, я просто извинюсь на следующее утро и свалю всё на плохой французский коньяк. Он только посмеётся, вот увидишь.
— Я всё равно не хочу, чтобы ты себя в неприятности втянул, — снова повторила я.
Эрнст подошёл к моему креслу и сел на пол у моих ног, сияя от уха до уха.
— Как приятно знать, что ты так за меня переживаешь.
— Ну конечно, переживаю. Ты мне всё же не чужой.