Глава 6
Подошел конец недели. Дело Мериля мало-помалу сходило с газетных полос, а полицейские так и не объявились, не замаячили вокруг меня. Однако то, чего опасалась Матильда, свершилось. Она стала безработной, по крайней мере временно. Крупная фирма из Труа собиралась выкупить магазин и пошивочные мастерские Мериля. Неуверенность в завтрашнем дне вызывала озабоченность у нас обоих. Матильда то говорила: «Все уладится. Куда они без меня денутся — им же предстоит выпускать купальники», то у нее глаза были на мокром месте, и она угрюмо курила одну сигарету за другой.
После того телефонного звонка я больше не замечал ничего подозрительного. Но, поскольку ее целыми днями не бывало дома, она имела тысячу возможностей встречаться с тем, кому ответила: «Я там буду… Все уладится…» — голосом, какого я у нее не знал. Кому-то, кто, должно быть, принимал в ней участие: ободрял, покровительствовал, возможно, подыскивал новую работу. Я был в этом почти уверен и тем не менее перестал терзаться так, как раньше. Смерть Мериля произвела во мне глубокую перемену. После того как истекли первые часы острой тревоги за себя, я впал в состояние своего рода покорной подавленности и светлой печали. Я пытался понять себя самого — и я себя осуждал. Мне еще не хватало проницательности, чтобы постичь скрытые пружины своей жестокости, своего инстинкта собственника. Просто я как бы от себя отстранялся. И, если бы полиция объявилась, я во всем признался бы с мрачной радостью. В то же время я чувствовал, что начинаю любить Матильду по-иному. В глубине души я знал, что она для меня потеряна, что настанет день, когда она уйдет. И готовился к этому расставанию с бесконечными предосторожностями. Она становилась для меня как бы раненым зверьком, которого я выходил, к которому привязался и которого все равно придется отпустить на волю. А пока что смотришь на него с нежностью, слагающейся из бескорыстия и чистоты. А я так нуждался в чистоте! Этот жест, столь несвойственный мне, жест убийцы — перед моими глазами снова возникают оранжевый зонт и птица в траве, — я никогда его не повторю. Более того: теперь Мериль стал для меня своего рода другом, товарищем по несчастью, которого мне случалось все чаще и чаще призывать в свидетели, как будто он и я — мы присматриваемся к моей жизни из прекрасного далека. Я постарел. Не то достиг зрелости, не то заболел? Вокруг меня радость предстоящих отпусков переливалась в шумных разговорах через край, как пенистое вино. Моя радиопостановка близилась к завершению. Вирье собирался ехать в Центральный массив и не думал больше ни о чем, кроме форели, которую будет ловить в реке Сер. Аллари готовился, как обычно, уехать в Брест, где его ждала спортивная яхта и штормовая погода. В баре, где я всегда перекусывал, я только и делал, что пожимал руки: «Ну что ж, до скорого… хорошего тебе отпуска…»
Помнится, я болтал с электриком из седьмой студии, когда в бар вошел один из наших репортеров с магнитофоном на ремне. Я указал ему на свободное место напротив. Он плюхнулся на стул, снял с плеча ремень и вытер пот с лица.
— Ну и профессия! Представляешь, я болтался в ожидании перед Ла-Ротисри с одиннадцати. Жарища!… Сдохнуть можно. И знаешь, кому присудили премию?.. Никому. Лауреат не сообщил своего имени. Как это мило, правда? Фотографы и все прочие остались с носом!
— Но… о какой премии ты говоришь?
— О премии «Мессидор»… Ее присуждали сегодня! Я впервые такое вижу! Несомненно, очередной ловкий трюк издателя. Ради рекламы они пускаются во все тяжкие… Гастон, сандвич, да побольше колбасы. И кружку пива.
А я уже покинул бар. Как бы вообще покинул этот мир. Мое сердце колотилось сильнее, чем там, возле бассейна. Эта премия! Я и думать о ней забыл.
— Ты сказал «Мессидор»? Я не ослышался?
— Да. Премия лучших времен, как говорил Ришмон. Ему пришлось драть глотку, бедняге, слышал бы ты этот гвалт!
— Как называется книга?
— «Две любви». Хочешь ее купить? Я отклеил взмокшую спину от спинки стула.
— «Две любви»?
— Похоже, замечательная вещь! Так или иначе, члены жюри высказались за нее единогласно.
Он встал — его позвали из коридора. Вот уж не думал, что счастье способно причинять такую боль. Я стал лауреатом премии «Мессидор». Именно в тот момент, когда очутился на мели… Я разбогател. Как по мановению волшебной палочки. Тыква обернулась золотой каретой. Я же знал, что у меня талант! Я знал, что… На глазах у меня застыли слезы. Наверное, я производил впечатление умирающего. Я вышел и затерялся в студийных коридорах. Они еще увидят! И Матильда — она тоже поймет… Прежде всего нужно позвонить издателю. Нет, пойти и лично объяснить ему, почему я не решился указать свое имя в конверте… Ах, это солнце, теперь оно светит еще ярче, еще горячее… Этот ветер на набережных… Свежий ветерок успеха подобен дружеской руке на моем плече… Ах, Мериль, бедняга, как я сожалею! С каким удовольствием я пригласил бы вас всех… даже Леграна, даже Блондо… Нет, моей жене больше нет никакой необходимости работать. Отныне она мадам Миркин. Ну знаете, Миркин — автор романа «Две любви». Да, безвестный актер, но в том-то и дело, у него было, что сказать… «Две любви»… «Две любви»… Повсюду этот роман. Им заполнены витрины. Он — бестселлер сезона. Его будут читать в поезде, в отеле, на пляже… «Читайте „Две любви“ — это замечательная книга!», «Как, ты не читал роман „Две любви“? Я дам тебе почитать. Его проглатываешь за один присест. Он так написан!…» Пока что никто не в курсе дела. Я анонимный силуэт. Зато завтра мой портрет будет красоваться повсюду… Телевидение!…
Узкая лестница вела к самому берегу. Я спустился до середины и сел на ступеньку, как клошар. Телевидение?.. Что я сказал?.. Да в своем ли я уме?.. Какая ужасная мысль! Нет, никакого телевидения! Чтобы все они узнали меня и сообщили в полицию? И никаких фотографий. Но тогда, если быть последовательным, — ни рекламы, ни издателя, ни премии… Я взобрался по крутому откосу, возвращавшему меня к исходной точке, но уже с кровоточащей раной, несчастный и разбитый. Полноте! Может, я ошибался, и выход все же существовал? Я пытался сосредоточиться, собраться с мыслями. Сейчас самый неподходящий момент для ошибочного шага. Положение о премиях я знал назубок; я его достаточно изучил. Издатель предусмотрел все. Он был единственным человеком, полномочным вести переговоры о правах на перевод, экранизацию и тому подобное. Он также полновластно распоряжался рекламой. Если я открою свое имя, то волей-неволей стану звездой. Меня затаскают по коктейлям, придется раздавать автографы… Это условие зафиксировано черным по белому в первом параграфе: «На данном этапе издательского дела литературные премии часто служат интересам, чуждым искусству и таланту. Премия „Мессидор“ ставит перед собой цель — открыть подлинного писателя и дать ему возможность сделать независимую карьеру благодаря соответствующей рекламе…» Вот почему говорить: «Роман написал я. Но я не хочу, чтобы об этом узнали» — бесполезно. Меня примут за ненормального… Я угодил в ловушку! И она захлопнулась.
Но разве неизбежно, что меня узнают?.. Это не вызывает малейших сомнений. Да, иногда свидетели колеблются, между ними нет согласия, но только потому, что от них требуется необычное усилие памяти, и они с трудом подыскивают слова. Когда же меня покажут крупным планом анфас, в три четверти, в профиль, они отреагируют незамедлительно. Следовательно, я должен переждать. Таково единственно разумное решение. И даже, возможно, достаточно дальновидное. Ибо этот роман без подписи, эта таинственная книга живо заинтересует общественное мнение, я это предчувствовал. Но месяца через три, когда дело Мерил я забудется, когда свидетели…