Пришла мертвая тишина — не считая знакомых звуков, которые я давно воспринимала как фон. Когда-то это были гудение двигателей, шелест шин, далекий грохот какой-нибудь стройки, полицейская «крякалка», детские крики… Здесь их сменили цокот копыт, скрип телег, окрики лихачей и пронзительные свистки городовых, и было все это буднично и привычно.
Ни суеты, ни беготни, ни хлопающих дверей. Я понадеялась, что Марфа дала Анфисе какое-то средство, или бедняжка легла и уснула и все хорошо… Миша подкрался ко мне под бочок, и я тоже заснула, чтобы проснуться от вскрика.
Крик был короткий и будто в самое ухо, я прислушалась, ничего не услышала больше и решила, что это во сне, и расслабилась. На кухне что-то упало, раздался новый болезненный вскрик, проснулась и заплакала всегда чутко спящая Лиза, за ней закряхтел Гриша, я резко села, окаменев и прижав к себе детей. Лиза в моих руках чуть утихла, и я различила, как на кухне что-то двигается и падает, уловила плохо сдерживаемый стон, он перешел в истошный вопль, что-то грохнуло, и потянуло палью.
Снова что-то упало, показалось — человек рухнул как подкошенный, и я, заслоняя собой детей, как наседка пряча их под себя и за спину, не отрываясь смотрела на дверь. Она тяжелая, ее не выбить, а если я открою окно и закричу…
— Тихо, маленькие, тихо, все хорошо, — шептала я одними губами. У меня спрятан нож, я прикончу любого, кто посмеет к вам подойти, неважно сколько их, неважно чем они вооружены. — Мама здесь, все хорошо…
Запах гари становился сильнее, крик — громче, отчаянней, кто-то бился в агонии. Палашка? Я вскочила с постели, зацепилась за собственную рубашку и едва не упала, спешно, про себя нецензурно ругаясь, начала придвигать к кровати стулья со своей стороны, вспоминая все известные медицинские случаи. Внематочная беременность, панкреатит, камни в почках, апоплексия яичника? Дети плакали, кроме Сережи, я приложила палец к губам:
— Тс-с, все хорошо, Сережа, посмотри за братиками и сестрой, я сейчас вернусь, хорошо?
— Мама, что случилось?
— Не бойтесь, я никому не дам вас в обиду, — пообещала я, уповая, чтобы голос звучал ровно и твердо. — Просто сидите здесь, хорошо?
В дверь квартиры заколошматили, даже стены затряслись. Я понимала, как детям страшно, они жались друг к другу, а я, их мать, должна их бросить одних, и — может быть, я себе никогда не прощу, что сделала это на их глазах! — я вытащила кинжал из-под матраса и подошла к двери спальни. Стоны, крики боли, грохот, детский плач. Сердце матери все, кроме плача детей, выносило, остальное хотелось заткнуть не мешкая любой ценой, даже ценой чьей-нибудь жизни.
— Барыня! Барыня Вера Андреевна, откройте! — гремел за дверью квартиры Фома. — Афонька, туды тебя в душу, ломай! Барыня!
Я закрыла спальню, чтобы детей не пугать еще больше, вой и стоны рвали слух и нервы. Я не знала, что происходит за закрытой дверью кухни, ясно чувствовала гарь и неприятный кислый запах, я боялась на секунду выпустить из поля зрения спальню и неслушающимися руками дергала чертов засов, а входная дверь шаталась под сильными ударами, выскальзывая и не поддаваясь ни мне, ни Афанасию, нож мешал, но я не могла разжать пальцы.
— Стой, стой, Афанасий, Фома! — заорала я, они услышали, мне удалось рвануть засов, дверь распахнулась, я еле успела отскочить. Фома, Афанасий, Никитка и Марфа застыли, увидев меня с ножом, соседи высыпали в коридор и при свете свечей походили на привидения. — Марфа, беги к детям! — крикнула я и кинулась в кухню, юркий Никитка за мной.
От сгоревшей тряпки плевками расходился огонь, в зловонной луже плавилась свеча, в полуметре от пламени, скорчившись, уткнувшись лбом в пол и оттопырив зад, тяжело дышала и коротко, страдальчески вскрикивала Палашка.
Никитка быстро затоптал разгорающийся огонь и плеснул на занявшееся полотенце водой, подоспел Афанасий, подхватил Палашку под мышки и попытался поднять, она завопила, и ее вывернуло желчью. Дети ревели, я слышала лишь их отчаянный плач и удары собственного сердца в ушах, и стояла, оцепенев и не зная, что…
На столе лежали нетронутые пирожки, мясной пирог и стояла непочатая бутылка вина.
— Воды! — хрипло каркнула я. — Воды, больше воды давай! Не мне! Ей! — рукой, трясущейся как от удара током, я указала на Палашку. — Пить! Давайте ей больше пить! И пусть ее рвет! Ты, за доктором! Живо!
Соседского слугу никто не звал, он никогда не видел барынь в исподнем, замахивающихся на него ножом. Он исчез в тот же миг, едва не сбив Анфису и Февронию. Дом ходил ходуном, кто-то на улице свистнул в два пальца, ему ответил городовой, загремели ворота, орущую, красную, извивающуюся Палашку держали за руки и растрепанные волосы Никита и Афанасий, а Фома и Федор вливали ей в рот воду огромной кружкой. Они знали, что делали, только я была убеждена, что уже не поможет.
Я развернулась, подняла невидящие глаза на соседа-инженера, стоявшего посреди прихожей. Это его слугу я отправила за доктором, как же его, черт бы его побрал, зовут?
— Павел Юрьевич, проследите, чтобы никто не ел ничего со стола… И за городовым пошлите.
Я бросила нож в смердящую лужу, поманила Анфису и Февронию за собой. Дети подуспокоились, Марфу они любили и доверяли ей, но мое присутствие, как и нянек, было им необходимо, и меня тревожило не то, что случилось, не кто виноват, не исход этой ночи, а чтобы мне не пришлось справляться с кошмарами моих малышей.
— Все хорошо, мои милые, — улыбнулась я и села на кровать, забирая у Марфы Гришу и утирая поцелуями слезы с его опухшего личика. — Все хорошо, это дура-Палашка обварилась и чуть пожар не устроила. Завтра выгоню ее, — старшие дети льнули ко мне, я обняла их, шепнула Анфисе: — Ты как?
— Напугала она вас, матушка Вера Андреевна, и сама напугалась, — вместо нее ответила Марфа и встала со стула. — Это по первости, по неопыту. Тянет, так сами знаете, как оно. Напугала барыню, кулема такая! — с притворной суровостью напустилась она на невестку. — Младенчик крутится, пора бы ему уже, а она в крик.
Вера, четырежды мать, не поняла, в чем причина, но простой народ относится к господской смекалке со снисходительностью. Я утешала детей, кормила Гришу и бормотала всякие глупости, Анфиса переодевала обмочившегося Мишу, Феврония перестилала постель. Текли минуты, что-то происходило, но мой мир замкнулся на детях. Наконец входная дверь гулко ударилась о косяк, кто-то прогрохотал сапожищами и властно постучал в спальню, Феврония подала мне домашний халат, я, запахнувшись, впустила Демида Кондратьевича — вот уж кто скверный вестник, но обоим нам не привыкать.
— Отошла девка, — мрачно поведал он, и я закусила губу. Моя вина, если бы я не медлила. — Отпоили вроде ее мужики, доктор смотрит.
Сукин ты сын, окрысилась я, впрочем, он же не знал, что я рассказала детям, поэтому я поморщилась и принялась выталкивать городового в прихожую, и с таким же успехом я могла пихать памятник.
— Нечего было готовить посреди ночи и пожар устраивать! Вечно она неловкая, то ошпарится, то свечу опрокинет! — громко говорила я, молясь, чтобы дети поверили, дело житейское, они забудут все не завтра, так через день. Демид Кондратьевич догадался, что я намерена его выставить, и сделал шаг назад, я закрыла дверь и осмотрелась. Посторонних не было, запах спирта перешибал все остальные. — А Лукея где? Не видели? Никитка! Лукея где?
— Так спит, поди, барыня? — развел он руками. — И не слышала ничего, видать, ее комната в переулок выходит…
Вид у Никитки был отвратительный, несло от него удушающей, гадкой кислятиной. Я посмотрела на Демида Кондратьевича, перевела взгляд на вышедшего из кухни Фому, и ему, бедняге, тоже досталось. Удивительные они, в моем времени мало способных на самопожертвование, прогресс и иллюзия безопасности меняют людей.
Стонов Палашки я не слышала, незнакомый мужчина утробно гудел, отдавая указания.