— Пойди разбуди ее, — приказала я Никитке, не особенно веря, что Лукея еще в каморке. Не просто так она возилась на кухне, не просто так затеяла пироги, старая дрянь, я обязательно выясню, что ее задержало. — Приведи сюда, скажи — барыня скончалась.
Фома посторонился, пропуская меня, хлопнула дверь — Никитка выбежал. Палашка лежала на спине, под голову ей подложили тряпки, доктор что-то химичил, Федор и Афанасий стояли и ждали распоряжений.
Я, старательно обходя вонючие лужи, пробралась к столу, взяла одну из свечей и, подойдя к Палашке, посветила ей на лицо.
Все лишь отсрочка, действие яда слишком сильно. Лоб ее покрылся испариной, лицо было бледным, но когда я наклонилась, она открыла глаза и тут же зажмурилась от яркого света.
— Прости, — попросила я. Я никогда упрекну себя, что превыше всего для меня мои дети, но чувство вины перед ней будет грызть до конца моих дней.
Почти не держали ноги — подкрадывался откат. Я вышла из кухни, прикрыла дверь, мимо Демида Кондратьевича и Фомы вернулась в спальню, шепнула Марфе на ухо несколько слов.
Лукея хитра, и какого черта! Я гадала, кто заказчик и исполнитель, какая между ними может быть связь, а эта связь маячила у меня перед глазами, и сделать единственно верный вывод мне мешал мотив — его отсутствие. Я нищенка в долгах, убить меня можно из сострадания, но я не понимала, что сострадание может быть не ко мне одной.
Дети уснули, я припала к приоткрытой двери. Никитки все не было, Лукее некуда убегать, она старая крепостная крестьянка, неповоротливая и приметная, ее схватит первый же конный разъезд, но время шло, стало быть, я опять опоздала. Моей убийцы простыл и след.
Дернулась входная дверь, Марфа подобралась, вошел Никитка, за ним Лукея, сонная и растрепанная, словно поднятая с постели, но как иначе, если в ту ночь, когда меня пытались задушить, она прикидывалась спящей так ловко, что чаша обвинения не качнулась в ее сторону.
— Поди за барином, — сухо сказала ей Марфа. — Поди, барыня так велела.
Момент истины. У Леонида дернулась щека, когда он перебрехивался с Лукеей, а она тыкала ему в нос поварешкой. Барин с дергающимся глазом — он это или не он? При первой нашей беседе Леонид полагал, что у меня живы оба родителя. Это могло быть ниточкой, но той, которая пуще запутает и затянет в узел все, не развязать.
Лукея не утирала обильных слез, не шмыгала носом, не выла, плакала тихо и безутешно, и на голос Марфы нехотя повернула голову.
— Слышала меня, баба дурная? — прикрикнула Марфа и бросила быстрый взгляд на Фому. Эти муж и жена настолько одна сатана, что Фоме слов не потребовалось. Он подошел, тряхнул Лукею за шиворот, и она очнулась.
— Пошто барина звать? — проворчала она, глядя в пол, но это была доля секунды. — А то… дом Караульникова, полуподвал, вход со двора, — объяснила она Фоме и вдруг зарыдала в голос, постояла, зажала рот, осела на пол, и я неслышно вышла в прихожую.
Петр Аркадьевич, небедный сукин сын, не мог проживать в полуподвале. Я не ошиблась, но не знала, зачем Леониду нужна моя смерть.
Аксентьев говорил — все принадлежит моим сыновьям: долги, заработанные мной деньги, извоз, книги и магазины. Я опекун, не станет меня — опека перейдет к кому другому. Петр Аркадьевич с женой готовы были принять моих детей после смерти их отца без условий, по крови. Моя мать хотела их забрать, но я тогда уже встала на ноги. Первое покушение на меня случилось, когда я была абсолютно нищей.
Лукея считала Григория и Леонида никчемными, но полагала их господами. Сейчас мне было уже все равно, почему она перед Леонидом настаивала, что я досталась ей по наследству от мужа. Хорошая, очень хорошая игра.
— Рука у тебя не дрогнула, дрянь, — ухмыльнулась я, и Лукея не сразу отреагировала, но перестала рыдать и вытаращилась на меня.
— Барыня, — выдохнула она. — Живая.
Как мать вышла на Леонида и когда? Он ей написал или, напротив, она связалась с ним до того, как приехала в город, или велела кому-то из обслуги «Савоя» его разыскать. В том, что именно Леонид отвозил мать ко мне, сомнений нет, лишь от нее он мог узнать, что отец уже умер, вероятно, своей болтовней мать себя и приговорила.
— Яд Леонид передал? — спросила я, припоминая рассказ Данилы. Для низенького швейцара и громадного охранника Леонид одновременно и высок, и тщедушен. — Через Палашку, за то он и золотники ей дал?
Дверь кухни скрипнула, на нас уставились три пары горящих вниманием глаз — Афанасия, Федора и доктора. Демид Кондратьевич застыл истуканом, и только Фома и Марфа стояли, готовые в любой момент кинуться на мою защиту.
Я мало знала семью Фомы, но она была мне родней, чем моя собственная.
— Я все скажу, батюшка, все скажу! — горячо затараторила Лукея, не поднимаясь и глядя на единственное среди нас официальное лицо, слегка, правда, офонаревшее. Ей терять было нечего, кто первый заговорит в присутствии тьмы свидетелей, тот и прав, а дальше показаний следствие не зайдет. — Как перед Всевидящей али амператским величием! Леонидка, жарь его коварный шомполом, приказал барыню извести так, чтобы никто не догадался!
В тактике допроса Демид Кондратьевич был не силен, громко пыхтел и хлопал глазами.
— Ты заслонку закрыла? Ты подушкой хотела меня задушить? Говори! — крикнула я, Марфа всплеснула руками, Фома грязно выругался, городовой показал ему кулак, Фома как и не видел. — Ты пирог отравила?
Доктор заинтересованно оперся на спину Федора. Он явно не ждал, что ночной вызов окажется таким занимательным.
— Врать не буду, пирог травила, — спокойно, будто речь не шла об убийстве, призналась Лукея, все еще предпочитая каяться Демиду Кондратьевичу, а не мне. — Тем ядом, что Леонидка передал. А подушкой — навет, то барыня сама не знает, чего городит. Заслонку, вашбродие, она сама закрыла, как барин помер, потому дура как есть, Ефимка соврать не даст, он ее, дуру, вытащил, а то бы и угорела. Да и что Леонидке за прок, пока барыня репу жевала? Ты, батюшка, за ним пошли, пошли, он у гусар в карты режется, у Садовникова. Проигрался совсем, поди жрать ему нечего, вот меня и торопил.
За спиной переговаривались Анфиса с Февронией. Спектакль удался, могу ли я по его мотивам написать детектив? Демид Кондратьевич обработал наконец поступившую информацию, в глазах обрадованно замигала мысль, он крякнул, посмотрел на меня, словно я с того света явилась, подошел к Лукее и без усилий поднял ее за шиворот.
— Вера Андреевна, — окликнул меня Демид Кондратьевич, рассматривая Лукею, висевшую как марионетка, — так баба-то чья? Ваша или…
— Понятия не имею, — раздраженно отозвалась я. — Это имеет значение?
— Ежели ваша, то каторга ей, а ежели нет, то плетьми выпорют. А может, и не выпорют, а может, и тоже сошлют…
Лукея зыркала на меня хитрым прищуром. Демид Кондратьевич держал ее так, что ворот платья пережимал ей горло, дышала она с хрипом, но крепилась. Кремень старуха, что ни говори, но от своих слов отказываться ей уже нет резона, хотя как знать, конечно, как знать…
— У меня о ней бумаг никаких нет, — произнесла я и подумала, что не мог щепетильный Григорий выбросить именно ее документы. — В уставных грамотах Апраксиных смотреть надо, Демид Кондратьевич, — и я обменялась с ним многозначительным взглядом: поймет, не поймет? — Вот и барина, которой матушку мою подвозил, нашли…
Демид Кондратьевич запрягал очень долго, но мчал с места — пыль из-под копыт. Сообразив, какими почестями ему грозит поимка Леонида, он выпрямился и гаркнул в сторону кухни:
— Афонька, давай на коляску мою, править будешь! Я бабу постерегу, чтобы не сбежала. Фома, а ты до будки беги, кликни, кто там сегодня? Марфа, с кухни съестное все собери, что на столе!
Все забегали — власть есть власть, пусть даже городовой, как бы плохо он ни справлялся с обязанностями. Лукея все так же висела и шумно дышала, и я не могла истолковать ее взгляд — рада она, что я жива, или пророчит мне еще большие муки.