Он поднимался по лестнице тем же медлительным размеренным шагом, каким шел по улице. Те, кто думал, будто он старается таким образом придать себе внушительный вид, ошибались. Его походка не зависела также ни от его комплекции, ни от его веса. Он приспособился ходить так лет в двенадцать, когда ему надоело слышать от товарищей, что он колченогий.
— Почему вы не отдадите его в сапожники? — спросила при нем однажды у его матери одна из соседок. — Большинство хромых становятся сапожниками.
Он не был по-настоящему хромым. Просто одна ног была у него от рождения короче другой, и еще в детстве родители купили ему ортопедические башмаки, причем на одном из них имелась металлическая подковка.
Никому ничего не говоря, он выработал для себя определенную походку и через несколько лет мог уже носить ботинки, по виду ничем не отличающиеся от обычных. Больше он не хромал.
В тот день он не думал об этом и вообще не думал ни о чем определенном. Он не чувствовал усталости. Не испытывал жажды, хотя не заходил по дороге ни в одно кафе.
Ни на улице Франциска Первого, ни в редакции «Искусство и жизнь», где принимали его макеты, ни у братьев Блюмштейн в предместье Сент-Оноре, где он получил деньги, с ним не произошло ничего неприятного. И тем более в типографии Биржи, где в почти пустых мастерских он закончил просмотр верстки рекламной брошюрки.
Дойдя до своей площадки, он стал вынимать из кармана цепочку с ключом. Ведь Жанна дома. Он нажал на дверную ручку. Почувствовав сквозняк, он понял, что одно из окон открыто, но и это его не удивило. Грохот бульвара Сен-Дени еще усиливался из-за низких потолков комнат, и так как он к нему привык, это уже не мешало ему. Он вообще был нечувствителен к шуму. И к сквознякам тоже. А вечером и ночью он уже не замечал фиолетовой неоновой вывески часового магазина, которая через определенные интервалы мигала, как маяк.
Положив на чертежный стол кожаный портфель, потом шляпу, он сказал, как обычно:
— Это я.
Должно быть, тут-то все и началось — во всяком случае, для него. Он ожидал услышать в ответ звук отодвигаемого стула из столовой, дверь которой стояла открытой, шаги, голос Жанны.
Неподвижный, удивленный, но нисколько еще не встревоженный, он ждал.
— Ты здесь?
Даже если она была сейчас на кухне, хоть какой-то звук должен обнаружить ее присутствие, потому что квартирка была небольшой, кроме главной комнаты, которую он именовал своей мастерской.
Впоследствии он не мог припомнить, о чем подумал в эту минуту. Постояв, он направился в столовую, и вид ее чем-то неприятно поразил его.
Если его мастерская, служившая ему также спальней, не была настоящей мастерской, то и столовая не была настоящей столовой.
Разумеется, здесь ели и пили, но у стены стояла железная складная кровать Жанны, плохо замаскированная старенькой скатертью из красного бархата. В углу, рядом с приемником, стояла швейная машина, и в иные дни гладильная доска, которая вынималась из стенного шкафа.
Он должен был увидеть здесь хоть какой-нибудь беспорядок, смотря по тому, чем занималась Жанна в этот день: крышку, снятую со швейной машины, на которой оставались обрезки ткани, обрывки ниток, брошенную на стол выкройку из коричневой бумаги, журналы, стручки зеленого горошка, приготовленные для вылущивания.
Крошечная кухня с круглым слуховым оконцем вместо окна была пуста — ни одной кастрюли на газовой плите, ничего в раковине, не было даже ножа для чистки овощей на клетчатой клеенке стола.
Утром она ему ничего не сказала. Ее не оказалось и в ванной комнате, которую шесть лет назад он с таким трудом соорудил из чулана.
Он вернулся к себе, то есть в мастерскую, повесил шляпу на место — за дверью, над плащом, который он не надевал уже три недели.
Прежде чем сесть, он тщательно вытер пот; взгляд его блуждал по крышам автобусов, которые тянулись вереницей, образуя сплошную массу, по группе людей, которая на углу бульвара, на перекрестке, внезапно распадалась, чтобы броситься потом в разные стороны.
По правде говоря, он не знал, что делать. Сидя в своем кожаном кресле, вытянув ноги, он смотрел на висевшие перед ним часы с медным маятником: они показывали половину седьмого. Машинально рука его поискала на столе вечернюю газету — ведь около пяти часов Жанна обычно спускалась на улицу, чтобы купить газету заодно с продуктами, которых недоставало к обеду.
Все это было необъяснимо. Пока еще не тревожно, не трагично. Просто он испытывал неприятное ощущение. Он не привык, что кто-нибудь сбивал его с толку, не любил, чтобы его спокойствие зависело от кого бы то ни было, в том числе и от Жанны…