Но он не смотрел на них, не смотрел и на серебристые спины автобусов, которые сверху напоминали китов, не смотрел на ворота Сен-Дени, которые солнце заливало сейчас коричневато-золотистой глазурью.
Наконец он решился сесть. «Его» кресло, которое он откопал на Блошином рынке после нескольких месяцев поисков, имело свою историю. У каждой вещи здесь была своя история, в том числе и у стенных часов эпохи Луи-Филиппа с серо-зеленым циферблатом и римскими цифрами. Сейчас они показывали семь.
Его часто принимали за слабосильного, он знал это, и, действительно, его большое тело казалось каким-то непрочным. Он не был толстым, еще менее того — тучным, но производил такое впечатление, будто у него отсутствовал твердый костяк. Все линии его фигуры были какими-то неопределенными, расплывчатыми, и так было уже тогда, когда мальчишкой он ходил в школу и на переменах начинал задыхаться быстрее, чем другие дети.
Люди не догадывались, что он был столь же чувствителен, как и они, быть может, даже более, что при малейшем душевном волнении его охватывал какой-то внутренний трепет. Кровь, казалось, отклонялась в такие минуты от своего обычного течения, что-то смутное, непонятное шевелилось в груди. Порой у него вдруг заболевал палец, словно бы от судороги, или внезапно застывало плечо, и почти каждый раз это кончалось неприятным ощущением у основания черепа, голова словно горела.
Он не пугался, никому ни о чем не рассказывал, даже врачу, а тем более — Жанне. Он успокаивался сам. Впрочем, это давно уже с ним не случалось, а если и случалось, то в очень слабой степени, — после какой-нибудь неприятности, а особенно после пережитого унижения. Нет, это не совсем то. Если выразиться точнее, приступ появлялся тогда, когда он чувствовал, что его недооценивают, что его несправедливо притесняют, что хотят причинить ему боль.
Ему довольно было сказать одно слово. Он искал это слово, силился найти в себе мужество произнести его, и именно это вот ощущение бессилия и вызывало внезапный кризис.
Но сейчас было не так. Ничего не случилось. Жанна скоро вернется. Он прислушивался, подстерегал на лестнице ее шаги. Мысленно он видел, как она поднимается по ступенькам, останавливается на площадке, открывает сумочку…
И вдруг его поразила одна мысль: ему не пришлось вынимать ключ, чтобы войти. А ведь он не помнил ни одного случая, когда Жанна вышла бы, не заперев на два поворота.
— В таком квартале, как наш… — говорила она.
Он-то никогда не боялся воров.
Он ждал уже больше часа, следовательно, уже больше часа ее не было дома. Что-то все-таки произошло — не обязательно что-то серьезное, но неожиданное. Он больше не мог усидеть в кресле. Чтобы промочить пересохшее горло, он пошел в кухню, выпил второй стакан воды, потом вышел, не взяв шляпу, не заперев дверь.
Еще не решаясь подняться к мадемуазель Кувер, он спустился на три этажа и вышел во дворик, где лампа привратницкой светилась желтоватым пятном за грязным стеклом. Он постучался, не заглядывая внутрь, потому что мельком заметил, что муж, сидя на стуле, принимает ножную ванну возле стола, на котором стояли тарелки для обеда.
— Мелани! — крикнул мужчина, не двигаясь с места.
— Чего тебе? — раздался голос из-за занавески, служившей перегородкой.
— Жилец.
— Что ему надо?
— Не знаю.
Это был первый повод для удивления: он словно сделал для себя открытие. Правда, ему редко приходилось стучать в дверь привратницкой. Он вдруг обнаружил два человеческих существа, которые живут в этой полутемной конуре, в двадцати метрах от толпы, разгуливающей по Бульвару, и от людей, которые пьют за столиками перед пивной, где по субботним и воскресным вечерам играл оркестр из четырех-пяти музыкантов.
Женщина выступила из мрака, маленькая, жалкая, с жестким взглядом испуганного животного. Она не открыла дверь, только отодвинула стекло, образующее форточку.
— Если бы у меня была для вас почта, я бы поднялась к вам.
— Я хотел спросить у вас…
— Ну так спрашивайте! Что вам нужно?
Он сразу пал духом.
— Я только хотел спросить, вы не видели мою жену, когда она выходила?..
— Я не обращаю внимания, кто из жильцов входит, а кто выходит, а до женщин мне вовсе нет дела.
— Видимо, она ничего вам не говорила?
— Если бы говорила, я бы вам сказала.
— Благодарю вас.
Он произнес эти слова без иронии, по привычке, — таков был его характер. Сейчас она без причины обидела его. Но он на нее не сердится. Если кто-нибудь был виноват, так это он — он сам. Он вступил в темный коридор, дошел до светящегося выхода на Бульвар и, чтобы унять нетерпение, сделал круг, обойдя ворота Сен-Дени и вернувшись обратно через улицу Сент-Аполлин.