— Я пойду на дверь, — заявил Карелла.
— Нет, — сказал Уэйд.
— Он был моим отцом...
— Дверь — моя.
Никто не стал с ними спорить. Тему, которую они обсуждали, можно было назвать «штурмом двери», а это значило, что говорили они о возможности внезапной смерти на месте. Взятие или штурм дверей представлял собой самые опасные тридцать секунд в жизни полицейского. Кто бы ни входил в клин атакующих, мог превратиться в сияющую вспышку взрыва. Никто даже не мог предположить, что ждало его за дверью, особенно по теперешним временам, с появлением снарядов, гранат или пуль, проникающих даже сквозь кованые металлические двери. Правда, в данном случае полицейские знали, что им было уготовано в здании напротив. Убийца был с девятимиллиметровым полуавтоматическим оружием. Никто в здравом рассудке не испытывает желания атаковать эту дверь. Кроме Кареллы. И Уэйда.
— Мы ее вдвоем возьмем, — сказал Карелла.
— Только один сможет в нее вломиться, — заметил Уэйд, ухмыляясь в лунном отблеске. — Она моя, Карелла, уж будь так любезен.
Карелла взглянул на часы. Тонто дал по рации сигнал патрульному сержанту, томившемуся в ожидании в своей машине на стоянке у «муниципалки». Сержант отозвался: «Десять-четыре, вас понял».
Детективы посмотрели друг на друга.
Уэйд кивнул, они начали переходить улицу.
Восемь человек из 46-го и четверо из 45-го были разбиты на две группы: одна шла напрямую, другая огибала дом сзади. Карелла и Уэйд шли сразу же за Тонто и Одиноким Охотником. Перед железной лесенкой дома был ряд низких, почти сплошь стершихся плит. Вообще можно было подумать, что этот дом, сорвавшись со своего места где-нибудь в прериях, чудом перелетел сюда, не хватало только колючек или кактусов... Долли сказала, что они снимали комнату на втором этаже, в правой фасадной части дома. Ни огонька. Четыре темных окна внизу, еще два, тоже черных, слева от входа. Проход к дому также был темен, не считать же слабенького лунного лучика. Конечно же, фонарь перед домом был разбит; дорожка усеяна гравием.
Разумеется, они предпочли бы песок, снег, даже грязь; проклятые камешки трещали под ботинками, что твои хлопушки. Сыщики передвигались быстро, четко, грудь в грудь. И тихо-тихо, если бы не проклятый гравий. Они шли шеренгой ко входу, к голубой двери. Едва Карелла и Уэйд достигли первых ступенек лестницы, как грянули выстрелы.
Сыщиков сдуло, как летучих мышей, в кустики по обе стороны лестницы, одного — вправо, другого — влево... Еще три выстрела... Одинокий Охотник и Тонто откатились от дорожки к газону, напрягшись, ожидая, что дальше последует.
Очередной выстрел прозвучал почти сразу же, но теперь они увидели, откуда велся огонь: желтая вспышка в темном окне слева от входа; затем послышался рев мощного пистолета, выплевывающего пули в темноту; сначала желтизна, потом звук — «бамм», в четвертый раз, пятый. Потом опять тишина.
Либо Долли ошибочно сообщила, какую комнату они снимали либо Сонни и Диз перебрались в нижнюю.
Вот о чем думали полицейские.
Им и в голову не пришло, что Долли просто-напросто могла их надуть...
— Не стрелять! — завопила она. — Они меня тут держат!
— У, дерьмо! — проворчал Уэйд.
И делом-то занимались всего минуты три, а уже создалась ситуация с захватом заложницы.
Все, абсолютно все вышли из «муниципалки», жилья для бедных, дабы не упустить Грандиозное Ночное Шоу. А ведь в то же самое время передавали по телевидению «Дракулу-2», да еще в жару, да в разгар августа. И потом сцена вовсе не была каким-нибудь огромным чикагским многолюдным небоскребом с остановившимися лифтами или набитым пассажирами вашингтонским аэропортом... И на что здесь, скажите, вообще было смотреть? Да, извините, паршивый домишко, неминуемая жертва бульдозера. Чтобы освободить место для еще одной такой же «муниципалки» для неимущих. Чем особенно любоваться-то? Не тысячью богачей, застрявших в лифтовых кабинах, и не сотнями мающихся щеголей-авиапассажиров... А были здесь всего-то два негодяя из столицы страны, которая по статистике убийств прочно удерживала первое место в мире, и шестнадцатилетняя заложница, каковая ухитрялась быть одновременно и кладбищенской «прости-господи», и патентованной жертвой крэка. Но ее жизнь была поставлена на карту... Карелла это знал. Не Долли Симмс убивала его отца. Сонни Коул и Диз Уиттейкер сварганили это сообща. И поскольку Долли находилась теперь в лапах этих убийц, — нет, вы только подумайте, как, леший ее возьми, она сподобилась здесь очутиться! — полиция просто не могла ворваться и взорвать этот гадючник.
Толпа нарастала с поразительной быстротой. Ясное дело, все могло закончиться и миром, как в доброй сентиментальной песенке «Мой домик в прериях», но — кто знает? А пока было значительно интереснее вообще выбраться на улицу, — там ощущалось хоть какое-то дуновение ветерка, — нежели поджариваться в кирпичной коробке о восемнадцати этажах... К часу ночи 1 октября дом был окружен со всех сторон, и полицейские щиты-баррикады расставлены неровным четырехугольником в тщетной попытке навести хоть какой-то порядок среди армии зевак.
На сцене фигурировали два грузовика Службы чрезвычайных происшествий, и, кроме них, почти сорок бело-голубых полицейских авто как военные повозки окружали дом; возле каждой — сонм полицейских в форме и в цивильном. Притащили также электрогенератор, лучи которого освещали все углы дома, но в основном фасад. А в кустиках у лесенки входа затаился, пригнувшись, сам инспектор Брэди, он старался вступить в переговоры с осажденными. До этого Брэди уже использовал троих парламентеров. Первым двоим чуть головы не оторвало. Никто теперь и носу не хотел высунуть.
Долли Симмс сидела на подоконнике, свесив ноги внутрь комнаты, уставясь на лучи прожекторов.
Только она и была на виду.
Двое мужчин прятались в глубине дома, подальше от окон.
Задача номер один состояла в том, чтобы кто-нибудь из них подошел к окну. А Долли твердила, что уж лучше бы никто из осаждавших и не подумал выстрелить. Она нисколько не выглядела напуганной. Один из «переговорщиков» доложил, что она буквально обалдела под воздействием наркотиков. Неудивительно.
Проповедник уже опять был тут, занимаясь тем, что он умел делать лучше всего, а именно: приводить толпу в неистовство. Он прохаживался за щитами, размахивая длинными черными патлами, сверкая золотом цепей и цепочек, держа свой неизменный горн-рупор наготове. Он то и дело втолковывал толпе, что если белая девушка вопиет о насилии, то всегда в этом обвиняют первых же попавшихся афроамериканцев...
— ...Возьмите, к примеру, случай с невинной белой девственницей по имени Таван Броули, помните? Ее изнасиловала визжащая орава белых, которые потом орали: это ниггер, это сделал ниггер.
— Да, да! — поддержала его жиденьким хором кучка джентльменов в темных костюмах с красными галстуками.
— ...Они не только орали, — продолжал Проповедник, — но и вывели с помощью экскрементов это слово на юном изнасилованном теле, и, конечно же, полностью белая система юстиции объявила невиновными этих насильников и мародеров, зато заклеймила Таван как лгунью и шлюху...
Он орал в свою иерихонскую трубу так зычно, что полицейские не слышали друг друга.
— ...И что же мы имеем сегодня, братья и сестры? Мы имеем настоящую проститутку, убежденную, с лицензией на поставку белого живого мяса. И она завлекла в свои сети двоих наших афроамериканских братьев, затащила их в ловушку, которую сама же смонтировала! Вот почему здесь собрались столь грозные и могущественные полицейские силы со всего города. Вот почему перед нами разыгрывают сегодня эту комедию, этот цирк. Для того, чтобы и дальше преследовать, прибивать к позорному столбу цвет юности черной Америки!..