Бент и Уэйд искали чернокожего Сонни.
И это несколько затрудняло их работу.
Несмотря на то что компьютер "выплюнул" огромное количество Сонни, оказавшихся на деле Сеймурами, Станиславами и Шандорами, выяснилось, что афроамериканцы и граждане итальянского происхождения уверенно лидировали в группе, предпочитавшей эту "кликуху" именам, законно данным им при рождении, — Стюардам, Симмонсам, а также многочисленным Сальваторе и Сильвано.
Затем оба сыщика сосредоточили свои усилия, пытаясь отыскать чернокожего Сонни, который арестовывался или подозревался в совершении вооруженного разбойного нападения. Это еще более затруднило их работу, ибо компьютер лихо отпечатал список из тридцати семи персон по кличке Сонни, каковые только в этом городе принимали участие в разбое за последние три года. Зато на закуску машина выдала всего шестерых Сонни, имевших татуировку: в процентном отношении это выглядело поразительно скромно на фоне общего числа разбойников с оружием — белых, черных, не важно каких... Сыщикам пришлось отказаться от намерения объявить общенациональный розыск: в этом случае пришлось бы не отходить от компьютера целый день.
Восемь из тридцати семи вооруженных чернокожих злодеев с "кликухой" Сонни родились в те годы, когда знаменитый Сонни Листон был чемпионом мира по боксу в полутяжелом весе и высоко ценился как рекламная модель. Им всем теперь было под тридцать, а Уэйд и Бент разыскивали Сонни, который, по описанию, пребывал в двадцатилетнем возрасте. Они знали, что для большинства белокожих все чернокожие выглядят одинаково. Всегда была проблема — найти белого свидетеля, способного опознать чернокожего по фотографии, особенно полицейской. Это вам не ах какой студийный фотопортрет... Доминик Ассанти не являлся исключением. Доминик ясно различал только двух черных — Эдди Мэрфи и Билла Косби. Все прочие, даже Морган Фримэн и Дэнни Гловер, были для него на одно лицо. Скорее всего, Доминик не смог бы отличить и Бента от Уэйда.
Сначала они показали ему, один за другим, все восемь снимков.
— Узнаешь кого-нибудь?
Ассанти не узнал никого. Правда, один из снимков он прокомментировал в том смысле, что не хотел бы встретиться с оригиналом в темном переулке. Сыщики охотно согласились с этим утверждением.
Затем они разложили снимки на столе и попросили Ассанти выбрать троих, которые были наиболее похожи на Сонни, пробежавшего тогда мимо с пистолетом, ну, когда убили отца Кареллы.
Ассанти сказал, что ни один не похож на человека, которого он видел.
— Ты уверен?
— На всю катушку, — ответил Ассанти. — Тот, кого я видел, у него был шрам на лице.
— Ага, — сказал Бент.
Надо было возвращаться к компьютеру, теперь уже с новыми данными. Признав всю трудность опознания по возрасту человека, налетевшего на вас ночью с оружием в руках, — сами понимаете, один вид револьвера забьет любой возраст, — сыщики решили отказаться от возрастного признака. Учитывая и то, что налет на пекарню не обязательно был совершен с целью ограбления, они отказались от розысков и по этой характеристике.
Вместо этого они затребовали у банка данных исследования в масштабе всего города на предмет установления любого чернокожего, осужденного за какое-либо преступление в течение последних пяти лет. С условием, что у него есть кличка Сонни и шрам на лице. Таковых оказалось шестьдесят четыре, что было неудивительно.
В черте города практически невозможно черному человеку взрасти без того, чтобы не заработать хоть какой-нибудь, да шрам. А из-за того, что рубцы, образовавшиеся вокруг первоначальной раны, на черной коже смотрелись грубее и ярче, чем на белой, то шрамы и бросались в глаза в первую очередь. Кинжальный шрам над левым глазом Уэйда тоже был струпом. Ему говорили, что удалить такой струп-"келлоид" можно путем облучения в сочетании с хирургическим вмешательством и приемом гормональных препаратов, но Уэйд отказался, сохранив шрам до конца своих дней. На работе это не отражалось.
Оставалось показать Ассанти шестьдесят четыре фотоснимка. Он их рассматривал, вертел так и сяк, действительно стараясь помочь. Увы, будучи белым, он никак не мог взять планку. А потому в конце концов просто сдался.
Бент и Уэйд вынуждены были снова выйти на улицу поохотиться.
Эйлин была уже на месте, когда Клинг добрался туда в десять минут шестого, в среду. Извинившись за опоздание, он опустился в кресло, предложенное ему Карин Левковиц. Он глаз не мог оторвать от Эйлин. Она была довольно небрежно одета — в потертой джинсовой юбке и хлопчатобумажном свитере под цвет глаз, — но выглядела очень свежо, была красива и буквально светилась счастьем. Карин объяснила, что до его прихода они сообща радовались первому полноценному успеху в бригаде по освобождению заложников. Только в прошлую ночь она...
— Это не такой уж великий триумф или что-нибудь вроде того, — быстро произнесла Эйлин.
— Ну — боевое крещение, более или менее, — улыбнулась Карин. — Крещение огнем.
— Немножко не те слова, — сказала Эйлин, — какой там бой... Или — огонь.
Теперь они обе улыбались. Внезапно Клинг почувствовал себя чужаком в этой компании. Он не знал, какой смысл Эйлин вкладывала, например, в слово "огонь", и ощущал себя иностранцем в своей родной стихии. Огонь — это зажигание, сгорание. Погореть можно было на работе. Открыть огонь значило стрелять. Зато Карин, как казалось Берту, знала точный смысл всех слов, произносимых Эйлин, знала, какие понятия она имела в виду, и это чувство разделенной близости каким-то образом выбивало его из седла.
— Поверь, — сказала Карин, — я рада, что ты смогла это сделать.
Но что, Боже, все-таки произошло прошлой ночью? Клинг ломал себе голову. Они что же, не собирались его посвятить?
— Счастлив, что я здесь. — Он улыбнулся.
— Я вам скажу, над чем мы потеем, — заявила Карин, — и, возможно, вы сможете нам помочь.
— Буду весьма счастлив, — сказал он, сознавая, что повторяется, и почувствовал себя самым дурацким образом. — Если смогу, — кротко добавил он.
Впрочем, он все еще ломал себе голову: чем он мог помочь...
Карин рассказала, что они обсуждали. Правда, сначала она вернулась к той щекотливой истории, происшедшей в прошлом году, в Карнавальную ночь, то есть в Ночь Дураков, 1 ноября [6]. Ему казалось, что уже столетие минуло с тех пор, когда он сунул нос не в свое дело. И вмешательство привело к тому, что Эйлин потеряла двух подстраховщиков и оказалась в исключительно опасном положении, лицом к лицу с убийцей-маньяком.
— С той поры, — объяснила Карин, — Эйлин сетовала на то, что вы...
— Ну, знаете, — начал Клинг. — Я всего лишь старался...
— Я знаю это, — произнесла Эйлин.
— Я говорю, что меньше всего хотел очутиться между тобой и твоими телохранителями. Я знаю Энни Роулз. — Он повернулся к Карин. — Она — отличный полицейский. Тогда как другой полисмен...
— Шанахан, — сказала Эйлин.
— Шанахан, — подтвердил он. — Да. Его-то я не знал...
— Майк Шанахан.
— Поэтому и вышла путаница. Я не знал его, он не знал меня...
— Да, да, — сказала Эйлин.
— Я ведь что говорю? Да лучше в я руку отдал на отсечение, чем оставил тебя с глазу на глаз с убийцей.
Все замолчали.
— Я думаю, — заметила Карин, — Эйлин все это знает.
— Уж надеюсь, — сказал Клинг.
— Она также знает... Ведь правда, Эйлин? Что вас следовало бы считать причиной потери подстраховщиков и что...
— Послушайте, я же говорю...
— ...вас нельзя обвинять в том, что она застрелила Бобби Уилсона.
— А кто это так считал, что я виноват?
— Эйлин так думала.
— Это — правда? — Он повернулся к ней.
— Да, думала.
— Что я... Да как ты могла такое подумать? Я и говорю: этот тип идет на тебя...
— Знаю.