Уж не знаю, зачем я придумал это длинное оправдание, только оно было вовсе ни к чему: по лицу Гуннара я догадался, что он не звонил мне. На самом деле мои слова привели к совершенно противоположному результату, чем тот, на который я рассчитывал, они мгновенно возвели между нами своего рода стену, и, когда я закончил объяснение, мы уже смотрели друг на друга с подозрением, словно не верили тому, что говорил другой. Морщинка на лбу Гуннара стала еще глубже и еще больше похожей на шрам.
— Видно, тебе никогда не надоест эта история, — произнес Гуннар почти с угрозой в голосе. — Она тянется уже больше полугода, и ты добился лишь того, что некоторые люди перестали с тобой здороваться. Разве ты не заметил? Да ты просто спятил!
Голос Гуннара стал жестким и отрывистым. Я пожал плечами, пытаясь тем самым скрыть, насколько он прав. Но он уже принялся расхаживать взад и вперед по низенькой комнате, забитой книгами и кипами бумаг. Шаги его ухали как полковой барабан.
— Извини, что я снова пеняю тебе. Если хочешь, можешь сказать, что я последнее время только этим и занимался. Но мы как-никак друзья, черт побери. Неужели ты не понимаешь: с этим пора кончать, так дальше продолжаться не может — все эти абсолютно сумасшедшие пьянки и пирушки и вечное похмелье, из которого ты не вылезаешь уже несколько месяцев кряду? В конце концов, я чувствую себя ответственным за всю эту безалаберщину, ведь именно я познакомил тебя с этой… Спору нет, она хорошенькая и славная — помилуй, пока она не познакомилась с тобой, я даже считал ее необыкновенно привлекательной и милой барышней. Но она превратила тебя в сущего безумца. Вот как. — Он бросил на пол недокуренную сигарету и со вздохом зажег новую. Морщинка на лбу казалась теперь открытой раной.
Я пожал плечами. Я привык к этим попрекам; никто лучше меня не сознавал, насколько Гуннар прав. В его нападках не было ничего опасного: он выпустит пар и снова станет добрейшим человеком в мире. Но пока шторм был в самом разгаре.
— Знаешь, что я слышал сегодня, когда был в редакции? А то, что, судя по всему, через год тебе крышка. Откуда, черт побери, ты собираешься доставать деньги на все это? Ладно, пока тебе фартит. Банки дают кредит, и это дельце с цементом, что ты затеял, до сих пор позволяло тебе оплачивать пирушки и обеды с Ами. Но неужели ты полагаешь, что в Хельсинки дома будут строить бесконечно? Ты просто безумец! — Гуннар закурил новую сигарету. Слово «безумец» явно свидетельствовало о том, что он уже выдохся. Узел его галстука развязался и болтался свободно. — А как насчет последней партии? — спросил он немного мягче, но в то же время более подозрительно. — Она должна была прибыть на днях.
— Коносамент передан на инкассо, — отвечал я.
Гуннар вскочил, словно его ужалила оса:
— Вот оно, так я и думал! Скажи, — он остановился передо мной, засунув руки в карманы брюк, сигарета торчала почти вертикально, — скажи мне, что, черт побери, ты теперь собираешься делать?
— Я был сегодня в банке, — отвечал я, возможно, слегка уклончиво. — Все уладится.
Но этот господин намеревался устроить мне настоящий перекрестный допрос:
— И сколько же?
— Одиннадцать. — Я начинал сердиться.
— На сколько?
— На два месяца.
— А ты разговаривал со Стенбергом?
— Да.
— И что он сказал?
— Что даст ответ завтра.
Гуннар повернулся на каблуках, и высоченная кипа газет рухнула на пол. Он пнул ее ногой.
— Я видел Стенберга сегодня в редакции, — сообщил Гуннар немного погодя уже мягче. — Он сказал — да ты и сам знаешь, что он сказал.
Я отлично представлял себе этот разговор, но не мог скрыть своего интереса:
— Так что же?
— Что твоя песенка спета, дружок. — Гуннар говорил, обращаясь к книжной полке напротив меня. — Что ты в лучшем — лучшем — случае сможешь выправиться только к осени. Тогда… — Он явно не хотел говорить о том, о чем обещал молчать, но я не отступал.
— Тогда банки отзовут кредиты на строительство, — заключил я как нечто само собой разумеющееся и при этом внимательно следил за его повернутой в сторону головой.
— Вот именно! — Сигарета, будто ракета, полетела через всю комнату. — Осенью можешь распрощаться со своим цементом. Так сказал Стенберг.
— До осени еще далеко, — позволил я себе сморозить глупость. — В конце концов, Стенберг всю свою жизнь пророчит экономические кризисы. — Это была еще одна глупость, и я пристыженно замолчал.