Как случилось, что никто не услышал стука входной двери? Тосю увидели уже на середине кухни — встала, откинув назад голову в растрепавшихся кудерьках, платье в голубую полоску не прикрывает колен, чулки капрон, лицо распалено гневом.
— Что ж замолчали? — закричала она высоким голосом. — Помешало кому? Завидно стало? Или сплетничать больше не о ком? Еще и детей приплели! Мало я перед ними распластывалась, над корытом, над чужими полами спину гнула! — И вдруг набросилась на Люсю: — И ты, чистюля, туда же?! Думаешь, только молодым сладко? Думаешь, Тоська только и годна, чтоб вашу грязь отмывать, когда ты с бельем доведешь, что мужу надеть нечего?!
Люся испуганно проскользнула мимо нее и закрылась у себя в комнате. Даже за чайником не вышла, хотя Тося давно умчалась, отсалютовав всеми дверьми по очереди. Чайник кипел-выкипал, пока не пришел за ним Люсин муж, веселый иранолог. Взял чайник, оглядел возбужденных женщин и мирно спросил:
— Сколько лет нашей Тосе, не знаете?
— Да уж сорок стукнуло, — вызывающе сказала закройщица.
— А муж у нее когда умер?
— Под сретенье двенадцать лет будет, — дала справку тетя Дуня, — я каждый год в поминанье записываю. Скромный был человек, ведь так болел! — а хоть бы пожаловался…
— Болел. И детей трое, — сказал веселый иранолог без всякой веселости. — Значит, овдовела, когда еще и тридцати не было. И-и-эх, жен-щи-ны!
И ушел.
А в кухне стало тихо, каждая молча делала свое дело, про себя впервые вдумываясь не в свойства, не в поступки — в судьбу.
И вот теперь молчат, стиснув зубы, терпят.
«Тру-ту-ту! Трру… трру-ти-та-та!» — выпевает труба, спотыкаясь все на той же ноте.
Тося дожарила картошку, прикрыла сковороду крышкой, закутала газетами, да так и осталась стоять у плиты, давая себе минутную передышку. Но стоило ей остановиться, как на ее померкшем лице отпечаталась такая давняя и уже непреодолимая усталость, что соседки смущенно отвели глаза.
«Тру-ту-ту!» — гудит-дудит труба.
Лешке — шестнадцать, он низкорослый и тщедушный, сквозь редкий белобрысый ежик видна покрасневшая от его усилий кожа, а веснушки на носу и висках задиристо рыжи. Но, когда он дудит в трубу, он ощущает себя высоким и широкоплечим, как Генка из десятой квартиры, он видит себя в черном костюме и с черной бабочкой на белой рубашке, блестящие черные волосы зачесаны назад и нависают на воротник, как у Генки, а над губой черная ниточка усиков — тоже как у Генки. И во всем этом великолепии видит себя Лешка в клубном оркестре под ослепительными лучами софитов, а за софитами, во мраке — ряды смутно белеющих лиц, он солирует на трубе, и ему хлопают, отбивая ладони, а когда после концерта он спускается в фойе, с ним даже незнакомые здороваются, а девчонки вертятся вокруг него — совсем как возле Генки.
«Тру-ту-ту тру-ти-та-та!» — вдохновленный честолюбивыми мечтами, Лешка лихо выдувает трудную ноту и, ошеломленно помолчав, победоносно и фальшиво дует дальше: «Трам-пам-пам, тра-та-та-там!»
Тося встрепенулась, по-хозяйски огляделась и, до отказа отвернув кран, подставила чайник под такую тугую струю, что чайник чуть не вырвало из ее усталых рук.
В этой комнате не нуждаются в свете. В этой комнате бродят лишь нескромные отсветы покачиваемого ветром уличного фонаря, и в этих бродячих отсветах тахта плывет, плывет, как белая ладья, белеют простыни, вспыхивают искрами откинутые на подушку волосы, два лица — глаза в глаза, два тела — как одно, «люблю!» — «люблю!».
Мимо! Мимо! Им сейчас никого не нужно.
Им хорошо, их ничто не тревожит.
Эта комната с белой ладьей еще три месяца — целых три месяца! — будет их наемным приютом.
Еще не завтра, нет, только через две недели приедет с юга его жена — похорошевшая, загорелая, и перевезет с дачи сынишку — бесконечно милого, лучшего в мире парнишку… Он будет сидеть перед ним, в отчаянии сцепив пальцы, сбивчиво объяснять, что случилось непоправимое, он этого не искал и не хотел, но разлюбить уже не может, и не может семья держаться на фальши, пойми, ну пойми, ты же молода, красива, ты еще встретишь настоящую любовь, только не лишай меня парнишки, это жестоко, я же честно пришел и сказал… А жена не поверит, что такая уж любовь, глупости, увлекся, пройдет, разве можно так бездумно разрушать, а уж если разрушишь — все! Ни меня, ни сына! Он еще мал, он тебя забудет, я ему дам другого отца, а тебя на порог не пущу, не пущу! — приходящий папа? — нет, не дам травмировать ребенка!.. И я тоже не каменная, уходишь к другой — уходи насовсем!