Луч фонарика вспыхивал и гас. И всякий раз я видела на миг чьи-то глаза, стиснутые руки, напряженную линию плеч. Словно детали одинаковой во все века картины большого человеческого горя.
Время шло, и я не сразу поняла, почему вдруг в общей темноте предметы начали отделяться друг от друга. Сплошной темной массой стояли люди, но впереди них уже ясно обозначались мачты причаленных сейнеров. Смутной давящей громадой выступили из тьмы сопки на берегу. И наконец, где-то очень далеко мелькнула слабая серебристо-туманная полоса. Наступал рассвет.
Ветер точно бы стих немного, но море не унималось. Только теперь в бледном немощном свете ненастного утра оно уже перестало быть огромной таинственной силой.
Жестокое северное море в свинцовой броне волн. Грозное, но давно знакомое людям. И почему-то мне стало спокойнее. Может быть, просто оттого, что человеку всегда спокойнее, когда он видит опасность.
Кажется, и у других было такое же чувство. Человек пять-шесть даже попросту пошли домой, разговаривая о чем-то своем. За ними по одному, по двое потянулись остальные. В жизни поселка бывали и не такие беды…
Только две фигуры у края пирса не обернулись, не тронулись с места. Этим ждать до конца.
Мать Тоника, беременная белокурая женщина, едва стояла на ногах. К ней подошла Нина Ильинична, чуть не силой отвела в сторону, посадила на бухту каната. Села рядом, накрыв ее полой своего плаща. Высокая, худая мать Жорки тронула Наталью за плечо:
— Наташа, ты крикни, если что. Малого пойду кормить. Нельзя ведь…
И потому, что подошла она к Наталье, я поняла, что теперь одна против всех оставалась Тоня.
Так всегда большое горе, как половодье, сметает весь мусор мелких обид и неурядиц. И оно всегда справедливо.
Я тоже устроилась рядом с Ниной Ильиничной на той же бухте каната.
Только Наталья и Тоня стояли у края пирса. Никто не заметил, как разошлись люди. Осталась еще группа женщин на другом конце пирса. Эти нашли где-то брезент и спрятались под ним. Я не видела, кто там был. Наверное, те, чьи мужья или братья ушли на сейнере…
Уже совсем рассвело. Ветер почти стих. Пошел нудный мелкий дождь. Черную корону всю заволокло серыми дождевыми тучами. От дождя сразу почернели камни на берегу, поникли кусты. Мир потерял краски. И вместо чувства острой опасности в душу начала закрадываться серая безнадежность. Кого и чего мы ждем? Чудес не бывает…
Эту же мысль я прочла и в никнущей фигуре Тони. Теперь маленькая Наталья стала чуть ли не выше ее.
Нина Ильинична обернулась ко мне.
— Знаете, море — странная штука. Я много лет тут прожила, всякое видела. Каждую путину что-нибудь да случится. И вот есть такой необъяснимый закон: часто наперекор всему люди возвращаются, если их очень ждут. Очень! Понимаете?
Мать Тоника подняла на нее большие голубые глаза.
— Так неужто мы не ждем?
Нина Ильинична незаметно кивнула головой в сторону Натальи. Мы поняли друг друга…
…И все-таки сейнер появился неожиданно. Первыми его заметили не мы, а те другие женщины, прятавшиеся под брезентом.
— Иде-е-ет! — вдруг высоко и звонко — на весь поселок — закричал женский голос. Я узнала Настеньку, но мне некогда было думать, кого она тут ждала.
Сейнер шел совсем не оттуда, откуда его ждали. Утлое суденышко вынырнуло вдруг из-за мыса возле Черной короны. Сейнер прыгал по волнам, как яичная скорлупа, но все-таки приближался к нам. На мачте реяли по ветру обрывки такелажа, с палубы смыло все, что можно было смыть. Болезненно захлебывался мотор. Но сейнер шел!
Не знаю, увидел ли его кто с горы, или в поселке услышали крик Настеньки, но только на пирсе мигом собралась та же самая толпа. Даже непонятно было, как люди сумели прибежать так быстро…
Меня совсем затолкали, и я не видела, как сейнер подошел к причалу. Заметила только, как бессильно поникло тело Натальи. Она дождалась. Теперь очередь других.
И опять чьи-то плечи и спины загородили мне все. Наконец, протолкавшись вперед, я увидела матерей, тормошивших мальчишек. Чей-то мужской голос говорил:
— Ведь как повезло-то, в рубашках, видать, родились пацаны. На косу возле Черной короны лодку выкинуло. Иначе бы ни за что не уцелели. А тут как рассвело, так мы их и увидели…
Я протиснулась между двух каких-то женщин и, наконец, увидела Андрея Ивановича. Он осторожно нес на руках Иринку. Правая рука девочки лежала как неживая, но она была в сознании. Огромные, потемневшие от боли и страха глаза искали мать.
Бабушка Аграфена подвела к ним едва живую Наталью. Лицо у нее было торжественным и строгим. Наталья быстрыми неверящими движениями обеих рук погладила волосы Иринки.
— До-о-оченька!
Андрей Иванович улыбнулся. Улыбка не получалась на измученном, исхлестанном ветром лице.
Они пошли в гору, к поселку. И следом за ними группами, уже спокойно, потянулись остальные. Дождь все настойчивее колотил по мосткам, плясал на черных камнях, рябил волны.
Неожиданно со мной поравнялась Тоня. Она шла последней. Обернулась, пристально глянула мне в лицо, но так ничего и не сказала.
А впереди нас по скользкой от дождя тропинке уходили трое. Белая головка девочки лежала на руке мужчины, женщина изнеможенно припала к его плечу.
И мне показалось, что там, куда они шли, небо светлеет. Навстречу им с трудом пробивается сквозь тучи солнечный летний день.