Лес полон приглушенной жизни. С легким треском лопаются бутоны кипрея, шелестят растущие травы, дышат мхи. Голоса птиц холодны и чисты. В темном омуте неведомыми путями ходит рыба.
Лес приветливо расступался передо мною. Сама собой попала под ноги звериная тропа. Манила, обещала что-то хорошее. Я поверила ей и свернула в сторону от речки.
Почти сразу мелькнул вдалеке огонек костра. Не иначе забрел сюда кто-нибудь из наших заядлых охотников. Я почему-то решила, что это главный «собашник» — кузнец Митя. Чудаковатый парень, у которого даже из кармана могла выглянуть щенячья мордашка.
Последний куст посторонился бесшумно, и я вышла на полянку, где горел костер. Около него сидел незнакомый мне человек.
Меня поразило, как покорно и весело слушался его огонь. Сучья не дымили, и огонь не метался из стороны в сторону — радостный, светлый, он взлетал ввысь и рассыпался искрами в темном небе. Каждый раз, когда руки человека добавляли в костер очередной сучок, они творили маленькое чудо… Так сидели у костров наши предки, а мы, оставив себе только власть над огнем, потеряли его любовь. Этот человек сумел ее сохранить. В широко расставленных глазах — упрямая сила. А рот добрый. Хорошее лицо.
У меня под ногой хрустнула ветка. Человек обернулся по-звериному быстро.
— Кто тут? — Рука потянулась к ружью. Пришлось поскорее выйти на поляну. — Что вы здесь делаете? — спросил он так, словно лес вокруг безраздельно принадлежал ему.
— А вы что?
Он вдруг засмеялся:
— Действительно, глупый вопрос! Вы, конечно, с буров — больше неоткуда. А я шел туда…
— И заблудились?
— Не совсем. Просто очень люблю ночную тайгу и решил схитрить сам с собой. Вообразил, что не могу вас найти. А все-таки скажите: вы-то чего ради не спите?
— Я тоже люблю ночную тайгу. Но…
— Вы хотите знать, кто я? Новый начальник партии. Будем знакомы: Ветров Алексей Петрович. Так ведь полагается рекомендоваться?
Он говорил быстро, напористо и все время улыбался. И хотя его улыбка вовсе не была такой рекламно-красивой, как у Кости, она казалась ярче. В каждом движении этого человека были здоровье и сила.
Он снова подложил в костер узловатые ветки стланика. Пламя дружно взлетело в небо.
— Как вас слушается огонь! Точно какое-то волшебное слово знаете. Да, я забыла, зовите меня просто Леной, как все.
— Согласен, Лена. А огонь я люблю. Меня еще в институте «богом огня» прозвали. Здесь, в тайге, огонь — это жизнь.
Впрочем, давайте говорить о другом. Человеку никогда нельзя разрешать садиться на любимого конька. К тому же вы так и не сказали, кем вы работаете здесь.
— Дневальной, — быстро ответила я, даже не подумав, зачем эта ложь.
Он недоверчиво покосился на меня, но ничего не сказал. Не поверил. Пусть. Он не знает, что заставил меня решить главное — я остаюсь.
Ночь медленно переходила в утро. Исчезли тени. Их сменили выжидающие краски рассвета. Костер тоже выцвел. Алексей Петрович разбросал и те головешки, которые еще остались. Теперь только гибкая струйка дыма все еще тянулась ввысь. Выпала большая роса, и горько запахло кострищем, мокрой хвоей и старым мхом. Не спрашивая дороги, он пошел той же тропкой, что привела меня сюда. Я шла следом.
Вот и речка. Ветви лиственниц отяжелели от росы, спрятался куда-то ведьмин седьмишник. Наступает время солнечного алого кипрея.
Тишина наполнилась далеким грохотом и плеском. Это по руслу речки шел трактор. Тот самый. И вместе с ним стеной надвигалось вчерашнее. Вот оно, рядом.
Пухлая, стиснутая золотым браслетом часов рука Веры Ардальоновны тянется ко мне за ведомостью. Глаза сотрудников исчезают. Я одна, и Вера Ардальоновна это знает. Сухо, как кузнечик, трещит арифмометр. На Галочке Донниченко опять новая блузка, а у Калерии Иосифовны болят зубы…
— Нет! Хватит!
Я сказала это вслух, и Алексей Петрович обернулся:
— Чего «нет»?
— Да так… Дурная привычка говорить вслух с самой собой. Не обращайте внимания.
7
Погода портилась. По небу строем шли облака. Сумрачный, безрадостный свет падал через окно в комнату. Он ничего не скрывал и не приукрашивал.
Сквозь реденькие волосы тети Нади просвечивала старческая розовая кожа, а кокетливая мушка на щеке Альбины отливала чернилами. Крашеный ротик морщился привычной улыбкой. Глаза, как зеркало, отражали лишь то, что видели.
Никогда прежде я не чувствовала себя такой свободной от всего, что говорили и делали эти женщины. А тетя Надя говорила, говорила, Я с полуслова потеряла нить рассказа.