— Ночью, — объяснил я. — Это дом дает осадку.
После того как наш друг уехал, Эллен устроилась с чашкой чая в кресле, в котором сидел Джэк. Длинная, ярко-красная шаль, которая укрывала ее до колен, скрывала руки и делала таинственными и необъяснимыми две белые кисти, которыми она обхватила чашку, стоявшую на коленях.
— Какая печальная история! — сказала она бесцветным голосом. — Мне очень жаль Сондру.
— Почему? — спросил я, насторожившись.
— Вчера заходила Джойс. Она мне рассказывала, что вот уже шесть лет, как она время от времени имеет связь с Джефом.
Моя супруга повернула голову в мою сторону, чтобы увидеть мою реакцию.
— Это объясняет поведение и Джойс, и Сондры по отношению друг к другу, — сказал я, смотря прямо в глаза Эллен.
В них я увидел только отблески стекол окна, по которым стекали капли дождя, и у меня появилось леденящее ощущение, что я обнаружил частицу правды: Эллен плакала в одиночестве, плакала в самой глубине своей души, куда я уже не имел доступа. Она больше не верила в мою невинность, и я не знаю, верил ли я в нее сам. Джойс и Джеф, должно быть, тоже считали меня виновным; что касается Сондры, трудно сказать, что она думала, но вела себя так, как будто наш адюльтер был свершившимся фактом. В определенном смысле, комедия, которую она играла, была гениальной, потому что она дотрагивалась до меня либо случайно, либо невинно. Даже ее взгляды, на основе которых она строила легенду о нашей связи, были далеки от нежности: это были взгляды инквизитора, хитрые и всегда сопровождаемые скрытой улыбкой, как если бы мы владели с ней тайной, которую знали только мы и не знали другие. Но что-то, однако, в ее поведении — ее манере склонять голову набок, может быть, — ясно подразумевало, что эта шутка делалась в ущерб другим, всем без исключения. Более того, она взяла привычку называть меня «дорогой».
— Сондра и Джеф имеют слабоумного ребенка, которого они поместили в специальное учреждение, — продолжала Эллен. — По-видимому, это их настраивает друг против друга.
— Джойс рассказала тебе эту историю?
— Она сделала намеки между делом, как о совершенно естественных вещах. Я предполагаю, что она думала, что мы в курсе дела, я терпеть не могу узнавать тайные несчастья других.
— Что ты хочешь, это мир, связанный с кино. Мы для них просто провинциалы.
— Сондра должна быть очень несчастлива.
— Трудно сказать, когда речь идет о ней.
— Я часто спрашиваю себя, что она ждет от жизни… если она ищет где-то, вне семьи.
Я хранил молчание.
— Может быть, и нет, — сказала Эллен, отвечая на свой собственный вопрос. — Она не коммуникабельна.
Почти холодна…
Я присутствовал на спектакле моей жены, которая боролась сама с собой, чтобы залечить вскрытые раны, которые — она была в этом убеждена заставят ее рано или поздно страдать. Эллен отказывалась верить в мою верность.
Я мог бы утвердить ее в этом мнении, прибегнув ко лжи. Я мог бы ей рассказать, что я встречал Сондру в городе, в кафе, что мы занимались любовью в отеле второго разряда по вечерам, откуда я звонил домой, чтобы предупредить, что вернусь поздно. Нарыв лопнул бы, тогда можно было бы его вычистить и лечить. Конечно, операция была бы болезненна, но она позволила бы мне вновь завоевать доверие Эллен, и наш союз был бы таким же, как и прежде. Когда я видел, как мучается моя жена, переживая свои сомнения, я испытывал искушение «признать» эту ложь. Мне никогда не приходила в голову мысль сказать ей правду, так как показать, что я в курсе ее подозрений — значило бы признать мою вину: почему же я боялся, если для этого не было никакой причины? Должен ли я был объяснять мою холодность по отношению к ней, наводя на нее ужас рассказами о непонятном шуме, который она никогда не слышала?
Таким образом, мы оставались неподвижны, холодны, чувствуя себя неуютно в нашем герметичном доме, на который начинала спускаться ночь. Во мне вдруг поднялась волна надежды: а что если мой страх не столь обоснован, как страх Эллен? Что если призраки, которые наводили ужас на нас обоих, были лишь плодом нашего воображения и их можно заставить исчезнуть с помощью здравого смысла? Я понял, что если мне удастся прогнать тени, которые меня мучили, то и те, которые преследовали мою жену, тоже исчезнут, так как тайны, отделявшей меня от нее, не существовало бы более. Подобная перспектива победы разума вызвала во мне настоящее ликование.