— Эрик, готовы ли вы поклясться перед Богом, что бы я вам ни сказал, что бы вы ни подумали обо мне позже, что вы позаботитесь о ней в течение двадцати четырех часов, если меня не будет здесь?
Я колебался короткое мгновение, затем решился.
— Конечно, я это сделаю. Вы знали это до того, как задали мне этот вопрос.
— Вы клянетесь?
— Да, — подтвердил я. — Но при одном условии. Вы должны сказать мне правду. Иначе не рассчитывайте на меня.
— Вы настоящий шахматист, — сказал он. — Согласен. Это пакт между друзьями. Но сначала я хотел бы, чтобы вы мне кое-что сказали. Что вам удалось разгадать во мне?
— Согласен, — сказал я. — Простите, если я ошибусь, не обижайтесь. Во-первых, вы — не американец, не настоящий американец. Ваш акцент почти незаметен, но все-таки есть. И потом, у вас совершенно особая манера садиться за стол, передвигать фигуры на шахматной доске… До сих пор все верно?
— Абсолютно, — согласился он. — Вы наблюдательный, проницательный и, кажется, волевой человек. Именно поэтому я доверяю вам.
— Вы прячетесь, я это знаю, вы пытаетесь избежать чего-то или кого-то, — продолжал я. — Этот дом может выдержать серьезную осаду. Однако вы — не бандит, не вор, и я не думаю, чтобы вы ими когда-нибудь были.
Фрида стояла под аркадой.
— Иди сюда, Liebchen, — сказал он, и она присела около его кресла. — Вы правы по всем пунктам, Эрик. Теперь моя очередь говорить.
— Nein, nein! — это был только шепот, но шепот полный ужаса. — Никто…
— Нам нужна помощь, Фрида.
Его тон был краток, сух, как если бы он обращался к Инге. Фрида подавила рыдание и замолчала.
— Меня зовут Генрих Шварц, — сказал он. — В Мексике я живу на нелегальном положении, здесь меня принимают за американца на пенсии: для меня это не трудно. Будучи ребенком, я жил восемь лет в Милвоке. Позже я обучался на специальных курсах «американизации» в одном из немецких военных заведений.
Дождь на улице становился все сильнее и сильнее. Я слышал, как поднялся ветер. Блэк встал и начал медленно ходить взад-вперед, с силой сжимая руки.
— В немецкой армии я был командиром. Немного молод для тех обязанностей, которые были возложены на меня, но я принадлежал к известной, высокопоставленной семье. Мы не были нацистами! Что бы там ни говорили, мы ими не были! Да, у нас были отдаленные связи с партией. У Фриды были более регулярные контакты. Но кто их не имел тогда? Я принадлежал армии, я был солдатом, был трижды награжден, один раз в Польше и два раза в Африке.
Вошел Хьюго, неся деревянную коробку, которая, как мне кажется, служила для хранения револьверов. Анри, казалось, не замечал его присутствия.
— Я прошел тренировку в Баварии, где нас обучали изображать американцев, учили технике саботажа. В Африке я был тяжело ранен, меня отозвали и направили на транспорт: поручили склад у бельгийской границы. Хьюго был тогда моим ординарцем. Он продолжает быть им до сих пор.
Слуга наклонил голову, не более.
— В мои функции также входила транспортировка евреев, собранных в Голландии. Я отвечал за поставку охранников и за все, что было необходимо, чтобы перевезти их в тыл. Их было немного. В неделю не больше сотни. Это было неприятное дело, но я об этом не задумывался. Рутинная работа, угрюмая, тусклая. Но, по крайней мере, там у меня была Фрида.
И вдруг все рухнуло и очень быстро. Я отвечал за четырнадцать пленных, а американцы уже наступали. Перевозка их была невозможна. — Его кулак стукнул о кофейный столик. — Что я должен был делать? Освободить пленных, чтобы они занялись подрывной работой в нашем тылу? — Его голос звучал все громче, становился резким, он завопил. — У меня был приказ! Я был солдатом. Хьюго и я выпустили их, чтобы… перевезти недалеко от того места, где они были.
Его взгляд обвел комнату, остановился на окнах.
— В ту ночь шел дождь, — сказал он. — Так же, как сегодня вечером.
Какие образы проходили сейчас перед глазами этих трех существ? Я спрашивал себя об этом. Образ жалкой процессии пленных с лицами, обезображенными голодом, от которых ничего не осталось, кроме черепа, обтянутого кожей? Я представил себе Хьюго и Анри, стоящих у грузовика, покрытого брезентом, предназначенного для перевозки скота, в ожидании, чтобы пленники выстроились в линию в последний раз. А Фрида?
Звучит ли еще в ее ушах щелканье револьвера с регулярно повторяющимися интервалами? Слышит ли она еще последние стенания жертв? Нет, сейчас она пыталась уловить другие шумы, которые свидетельствовали бы о неотвратимой опасности. Где-то в ночи.
— Позже меня судили в Нюрнберге, — продолжал Анри глухим голосом. — Но ничего не доказали. Согласно смутным слухам, двоим детям из этой группы удалось якобы избежать… Меня держали в течение долгих месяцев в изоляции, в то время как искали воображаемых свидетелей. Это ничего не дало. Дошли до того, что втянули в это дело несчастную Фриду, обвиняя ее в том, что она, как вампир, обирала трупы. Это было ужасно! Ничего не было доказано, но я провел пять лет в тюрьме Ландсберга. Неделю спустя после того, как меня выпустили, мы бежали сюда. Если бы они нас нашли, и мы это знаем, настал бы час мести. В конце концов им удалось нас найти. Посмотрите! — Он порылся в кармане и вытащил из него конверт со штемпелем Мексики. Внутри конверта лежал листок отрывного календаря с сегодняшней датой. Грубый рисунок, почти детский, изображал три тела, жалких и странных, весящих на дереве, одно из них было одето в юбку. Внизу под рисунком слова, нацарапанные на немецком языке: «Сегодня вечером, Командир».