Павла тоже любила фотографию, но маленькую, в деревянной рамочке, стоявшую на ее туалетном столике рядом с пудреницей и пустой склянкой из-под «Красной Москвы». Фотографию звали — Дзюба. На ней был запечатлен мужчина со впалыми щеками, в кожанке и поскрипывающей даже на взгляд портупее.
В разговорах сестер это называлось «еще при Дзюбе».
У старшей, Елизаветы, никаких материальных свидетельств любви не осталось, кроме могилки дочки Нинухи на Серафимовском кладбище.
Четыре бабки и брат их Владимир являлись тем, что осталось от некогда большой семьи, состоявшей из мужа, жены и семи человек детей. Но Владимира Анна как-то не успела зафиксировать в своем сознании в качестве деда, пусть даже двоюродного. Просто посидела пару раз на его огромных раскидистых коленях, а потом он умер.
Сестры характер имели неуступчивый, упрямый, и только Санечка была, поверх упрямства, улыбчива и легка на шутки. У нее, единственной из сестер, на круглом скуластом лице со слегка раскосыми глазами были ямочки («Какой-то татарин в десятом колене наследил», — поджав строгие губы, говорила, словно выговаривала, Елизавета).
Их отец Николай, высокий, статный, с важной, спускавшейся на грудь бородой, служил протодиаконом в церкви где-то в районе Разъезжей.
Мама Мария занималась детьми. Старая, тронутая сепией фотография на плотном зеленовато-сером картоне сохранила их неулыбчивые, ровно-приветливые лица. И глаза их смотрели прямо в объектив без всякого иного выражения, кроме выражения полной и спокойной готовности к любой беде или радости. Также выглядели на фотографиях и все их дети.
Николая как раз должны были рукоположить в чин священника, но он умер от тифа в четырнадцатом году, в самом начале Первой мировой. Вскоре семье пришлось съехать со служебной просторной квартиры на Большой Подьяческой, где было много золотистой вертящейся пыли в солнечном луче, падающем из никогда не зашторенного окна прямо на золотой оклад иконы в красном углу; где по воскресным дням их мама Мария пекла пышные пироги и где была Глаша, деревенская девушка, которая жила в маленькой чистой комнате при кухне и помогала Марии по хозяйству.
Семье была назначена пенсия от Синода, но этого, конечно, не хватало. Старшие дети пошли работать, а младшие учились в гимназии, но не успели закончить ее из-за все перевернувшей с ног на голову революции.
Про смену власти сестры, кажется, мало успели понять, а просто старались выжить. В Гражданскую их мать Мария умерла от тифа. Младшие остались на попечении старших. В общем, в советскую действительность сестры вошли с навыком скорой машинописи и клеймом поповских дочек.
Когда Анна пытала бабок расспросами «про прошлую жизнь», то в ответ получала только, что «при царе была Ходынка» и что революцию они запомнили по обезумевшим толпам на Невском, страшному голоду и упорным слухам о том, что «Ленин — немецкий шпион». В общем, революция была той же Ходынкой, только уже во вселенском почти масштабе и без золотого солнечного луча на фамильной иконе.
Из всех четверых отчетливо и безусловно замужем была только Таисия. Кроме портрета на стене остались еще несколько фотографий того же красивого мужчины с двумя голоногими загорелыми девочками. В правом нижнем углу наискосок шла неровная блеклая надпись: «Евпатория».
Про остальных бабок полной ясности Анна так ни от кого и не добилась.
Со своим будущим мужем Таисия познакомилась в середине двадцатых, на сталелитейном заводе, где она работала секретарем-машинисткой, а он инженером. С одной стороны, мезальянсом этот брак считать было нельзя: она была дочкой служителя культа, а он был внуком служителя культа. Но отец Таисии был протодиаконом, а дед ее мужа — раввином. Значит, некоторый мезальянс все-таки имелся. Правда, теперь, при новой власти, это было уже не так важно потому, что религию отменили.
Они были на удивление похожи статью: высокая русоволосая Таисия и высокий курчаво-русоволосый Иосиф. И у того, и у другой были слегка удлиненный овал лица, прямой тонкий нос и почти одинаково очерченный благородный рот. Их считали красивой парой.
Иосиф оказался не только прекрасным инженером, но и незаурядным шахматистом. Сохранилась его фотография с сеанса одновременной игры с Александром Алехиным и несколько фотографий с международного турнира в Лейпциге.
После смерти Таисии обнаружился целый пакет с пожелтевшими от времени открытками, написанными в двадцать седьмом — двадцать восьмом годах исключительно на немецком языке. Факт сей немало удивил Анну, ибо показывал, как, в сущности, наивны были ее дед и бабка. Ведь и одна такая открыточка могла подвести их уже в тридцатые подлые годы под статью о шпионаже в пользу другого государства, и получили бы они благополучно свои «десять лет без права переписки» или что там за это полагалось.