… С годами виделись они все реже. Анна заканчивала школу. Поступала в ненужный вуз. Сбегала из него. Потом сбегала из дому. В последний раз Неля Николаевна запомнилась ей в чистеньком, накрахмаленном (неужели Гера? или про запас держала?) халатике с крупными сиреневыми цветами по всему полю. Она полусидела в кровати, говорила, что купила наконец-то Гере настоящий кабинетный рояль («Пойди посмотри в соседской комнате, она теперь наша»), что «денег Герочке должно хватить надолго, а на похороны, слава Богу, отложено», перебирала узловатыми почта негнущимися пальцами край одеяла и морщилась от сердечных болей.
Неля Николаевна умерла летом. Заниматься похоронами, кроме растерявшегося Геры и Анны, было некому: родители сидели на даче, ехать за ними значило только время терять, а болгарский до сих пор здравствующий брат все равно не успел бы.
Анна отправилась в гробовую контору на улице Достоевского, заказала гроб (вдруг поумневший Гера велел не слишком дорогой), покрывало, подушечку и те самые пресловутые «белые тапочи», кроем и весом удивительно напоминавшие спортивные «чешки». Потом на Серафимовском кладбище договорилась о месте. Тут проблем не было: Нелю Николаевну они подхоранивали к ее матери и маленькой дочке.
От ворот кладбища могильщики везли гроб на полуразбитой неловкой тележке. Позади шли она с Герой и старая соседка. Первый раз она хоронила «сама». И это наполняло ее тихой гордостью и сознанием хорошо выполненного долга.
Прежде чем свернуть в сторону сорокового участка, к приготовленной могиле, гроб занесли в церковь: перед смертью Неля Николаевна просила, «чтоб обязательно с отпеванием». Гроб поставили в боковом приделе. Гера замер на месте, отрешенно глядя в узкое мутноватое окошко. Пришел батюшка и, ни к кому конкретно не адресуясь, спросил, какое имя покойнице было дано при крещении. Гера, очнувшись, внятно произнес: «Анна». И Анна внутренне ахнула: «Так вон оно что!».
Гере остались скудный скарб, пальма в кадке и кабинетный «Бехштейн», а ей — осевшее на всю жизнь в памяти пальцев незамысловатое начало какого-то старого романса, которому Неля Николаевна когда-то начала ее учить, да так и не доучила.
Воспоминание о той детской привязанности к Гере было ею давно забыто. Он стал старым мужчиной, разъезжавшим по городу на старом велосипеде и музицирующем на старом кабинетном рояле. А потом и сам он, и даже тень его затерялись в залитой солнцем перспективе Большой Дворянской улицы, рядом с Петропавловкой, неподалеку от поворота на Троицкий мост.
— Анна! Анна, ты слышишь меня? А ну быстро к доске! Хватит Санникова гипнотизировать!
Да уж, Агния Брониславовна деликатностью не отличалась и в гневе бывала страшна. Однако шестой класс «в» все равно ее любил: за быструю отходчивость и веселый «польский гонор».
Анна кротко вздохнула, встала и, одернув форменное платьице, обреченно поплелась к доске доказывать теорему, и безнадежность этого дела была аксиомой.
«Если одна из двух прямых лежит в некоторой плоскости, а другая прямая пересекает эту плоскость в точке не лежащей на первой прямой, то эти прямые скрещиваются». Она положила мелок, вытерла пальцы о влажную мятую тряпку и с тоской посмотрела в окно.
Главным в этой теореме для нее сейчас была отрицательная частица «не». Вот именно: скрещиваются, но не пересекаются. «Скрещиваться» могут шпаги, клинки — то есть холодное оружие. На худой конец, растения и животные в биологии, но в чисто научно-хозяйственных целях. И это для примера совсем не годилось. В общем, прямые скрещивались, но не пересекались, как и ее с Вовкой Санниковым дороги.
Этот мальчик, хорошенький, всегда подтянутый и прямой, точно оловянный солдатик, перешел в их школу в прошлом году и переключил на себя внимание девичьей половины класса потому, что в своих прежних мальчиков все успели повлюбляться по нескольку раз и это было уже неинтересно.
Санников жил через дорогу от нее, в новом доме напротив. После занятий она скорее вылетала из школы, бежала домой, не снимая пальто, подскакивала к окну и, точение трех-четырех минут могла наблюдать, как Вовка, удивительно прямо держа спину, пересекает по диагонали небольшое поле, поросшее чахлой травой летом и осенью и покрытое грязноватым городским снегом зимой.
И эта диагональ сейчас была единственным геометрическим термином, который ее интересовал.
Этот и почти весь следующий год прошли под песню Ободзинского «Эти глаза напротив». Глаза у Вовки Санникова действительно были «чайного цвета». Именно факт совпадения с песней — и то, что «глаза», и то, что «напротив», — как бы подтверждал, что все не просто так, не случайно. И, может быть (тут душа замирала, как на американской горке), может быть, это судьба…