Когда умер Левушка, Родя, который всегда был добрым мальчиком, через знакомых передал триста долларов, но на похороны не пришел. И на похоронах Серого тоже не появился. Так уж вышло.
После школы она поступила в институт, тот же, который в свое время закончили ее родители. Точнее, они же туда ее и поступили «через не хочу», справедливо, очевидно, полагая, что специальность инженера-строителя прокормит всегда. Однако проверить это на собственном опыте она так и не успела, потому что сбежала сразу после первой сессии, откровенно и обидно для родителей наплевав на «преемственность» и, что казалось тогда самым опрометчивым, на «гарантированный кусок хлеба».
В ее памяти, как ночной кошмар, остались листы несвежего, залапанного в тщетной борьбе с пространством ватмана, на котором самым непостижимым образом проникали друг в друга да еще умудрялись при этом свободно вращаться какие-то втулки и болты.
И было это настолько и окончательно непредставимо на двухмерном листе бумаги, что утешительная мысль об эротическом подтексте подобных художеств даже не приходила ей в голову.
Два года она честно работала то там, то сям, следя, по совету все тех же родителей, чтобы в трудовой книжке не было «разрыва стажа» больше месяца, потому что это, видите ли, «влияет на пенсию». Да и вообще, была статья «за тунеядство». Вот она и работала.
Однажды почти на месяц, чтобы не было того самого разрыва, мать устроила ее на завод стройматериалов, где сама трудилась начальником проектного отдела. На этом заводе в семь утра надо было вставать к конвейеру и опять же что-то во что-то вкладывать, но это по крайней мере можно было потрогать руками. В конце месяца ей выдали сорок шесть рублей, и на этом все кончилось.
Самая приличная запись в трудовой книжке относилась ко времени ее работы младшим библиотекарем при одной центральной библиотеке. Но до этого она еще успела три месяца прослужить во вневедомственной охране. Через двое суток на третьи она отправлялась ни свет ни заря на равноудаленный от всего жилого склад хлопка.
И не только жилого, но и живого. Потому что дорога туда пролегала аккурат через кладбище. Но, как заметила пенсионерка со стажем Клавдия Степановна, ее напарница: «Бояться надо живых, а не мертвых». И вот, идя на работу, она уверяла себя, что гуляет в парке. Воздух на кладбище действительно был чистый.
Тогда в ее кругу считалось правильным иметь именно такую работу. На должности вахтера, сторожа или истопника котельной меньше всего чувствовалось присутствие государства. Точнее, идеологической его составляющей. На этой работе можно было вдоволь читать. Хоть сам — хоть тамиздат. Никто тебе через плечо не заглядывал, и никого это здесь не волновало. Как никого не волновало, что хлопок, собранный смуглыми рабскими пальчиками узбекских и туркменских детишек, гниет тоннами под ленинградским дождем, а топливо в котельной, которого по плану было отпущено столько-то, тоже тоннами сжигается почти в жару. В общем, все шло своим чередом.
Год за годом тополь под окном квартиры на южной окраине Ленинграда, куда она из коммуналки на Петроградской въехала со своими родителями, рос, наливался, и наконец кожа его натянулась и покрылась нежными светлыми растяжками, какие бывают на животах беременных женщин.
Окраина города постепенно сместилась от их района глубоко на юг. А у нее все оставалось по-прежнему.
Примерно к этому же времени относилась ее попытка бегства. Ну, кто же не переживал, скажите на милость, все эти: «лишь бы прочь отсюда!» и вообще: «карету мне, видите ли, карету!». А карета вот она, рядом: полчаса на метро и — Московский вокзал, и плацкартный не гордый билет стоит столько, что ребенок, сэкономив на школьных завтраках, может себе позволить. В Москву бежать было удобно и логично. Однако Анна выбрала Архангельск. И вот почему.
Как-то на дружеских посиделках познакомилась она с филфаковской девушкой. Училась девушка на заочном, а сама была из Архангельска. Они с Анной сразу и намертво прикипели друг к другу на почве общих поэтических пристрастий. Во всяком случае, стихи известного поэта, рискнувшего поставить «на авось», они шпарили наизусть дуэтом и с одинаковыми интонациями.
Звали девушку Тая, и было у нее такое же чудное, как имя, мягкое, с широкими губами и ласковыми глазами лицо и мягкие белые руки. И завелась у них в Питере даже общая девичья компания с девичьими животрепещущими тайнами.
У Таи в далеком Архангельске была своя для Анны загадочная личная жизнь с встречами, расставаниями и прочей лирикой. И так Тае это все подходило с ее мягким отзывчивым телом и нежными, готовыми к объятьям руками, что, казалось, готовилось ей в этом самом Архангельске, где жили сплошь архангелогородки и архангелогородцы (каким же прекрасным при таком количестве небожителей представлялся Анне этот город!), непременное счастье.