Ах, такой пустяк на фоне мировой войны!
Железнодорожные катастрофы в тылу не имеют отношения к военным действиям.
Велика беда — всего лишь десять вагонов разбито в щепки.
Из лошадей получилась кровавая груда костей, копыт и оскаленных морд.
Горели обломки задних вагонов.
Судьба, как и всегда, благоприятствовала Властиславу.
Он, слава богу, остался жив.
Только вот лавки в его купе столкнулись. Зажали ему ноги деревянными клещами. Разодрали левую лодыжку, порвали мышцы правой ноги. Чьи‑то взбесившиеся руки пробили дыру в крыше и острыми щепами-кинжалами изрезали его лицо.
Пила, образовавшаяся из листа покореженной жести, разрезала ему губы, задела ухо, отсекла челюсть, и далеко, в кучу железа и досок, отлетел мизинец левой руки с перстеньком, в середину которого был вделан бриллиант.
Дар влюбленного сердца.
Опытные доктора зашили ему раны на лице. Прооперировали ноги.
Чинили его с успокоительной тщательностью, применяя все самые последние достижения хирургии.
Властислав изучил потолки многих военных госпиталей, альпийских санаториев и венских ортопедических институтов.
Рассматривая столько выбеленных потолков, он научился размышлять.
Это было ему весьма на пользу. Тем более что одновременно он познавал основы физиотерапии и благотворное действие гальванизации, фарадизации и рентгенолучей.
Он лечился холодными ваннами, воздухом горным, влажным и сухим, обертываниями и массажами.
Принимал точно отмеренные дозы бромистого калия, йодистого калия и веронала.
При помощи блоков поднимал, лежа в постели, тяжести. Крутил педали неподвижно закрепленного велосипеда — ежедневно, перед обходом, с половины девятого до девяти, — и так целый год, ни одной минутой меньше.
Он перенес много инспекций госпитального начальства, визитов генералов с орденами, важных чиновников и высшего духовенства.
Врачи с гордостью показывали его гостям.
Высокопоставленные изумлялись чудесам современной медицины.
Итак, наступил наконец тот великий день, когда врачи и сестры от всего сердца поздравили его, ибо он смог уже заменить один костыль палочкой.
Это был памятный день.
Напрасно думают, будто у физически неполноценного человека, вынужденного соблюдать предосторожности и различные ограничения, убогая жизнь. Совсем наоборот. Хоть и менее яркая, она богата столькими маленькими радостями и разнообразными удовольствиями, о которых человек с нормальным, автоматически двигающимся телом не имеет даже отдаленного представления. Многие люди, исторгнутые из суетливо копошащегося человеческого муравейника, вознаграждают себе эту утрату тем, что углубляются в созерцание собственной души и вкладывают в свои отношения с миром больше чувств, нежели в самые страстные молитвы.
Истинная правда! Они даже более счастливы, чем множество людей с прочными сухожилиями.
А разве красота не выступает иногда в соединении с душой пустой и никчемной?
Красота может причинить душе боль, но изуродовать прекрасную душу нельзя ничем.
Ровно через год Властислав стал обходиться без второго костыля.
Этот день был еще более памятным, ибо отныне он мог уже ритмично стучать по земле своими двумя палочками.
Слякотные тропинки больничных сквериков, городские тротуары и мостовые, дома, аркады, лавки молчаливо переносили стук двух его опор.
Сам он тоже предпочитал молчать. Ведь и дикие звери молча ходят в своих клетках, туда-сюда — безо всякой цели.
Он отвык говорить — тем чаще размышлял он в своем санаторном одиночестве и днем и долгими бессонными ночами, в будни и в тягостные часы воскресений и праздников.
Да и могла ли быть приятной людям застывшая гримаса вместо улыбки на лице изуродованного офицера?
Как выразить свои чувства с помощью одного глаза?
Едва ли может понять это оцепеневшее страдание человек, которого никогда не посещала мысль о самоубийстве.
Властислав сожалел, что не может смеяться.
Это было упущением со стороны врачей. Их вина перед ним, оплошность.
Но еще большей ошибкой было оставить ему карманное зеркальце.
Yncipit tragoedia[89]
Спустя два года после того, как Властислав уехал на войну, два местных жителя — городской ревизор (заместитель председателя комиссии по распределению продуктов) и владелец бакалейной лавки (член комиссии), которые дважды в неделю заходили в станционный ресторан выпить пива (по отправлении последнего поезда), сообщили своим супругам, что лейтенант Золотце благополучно вернулся.
Рано утром ему принесли в гостиницу две коробки.
В одной был кулич из белейшей муки, а на визитной карточке написано: «Приятного аппетита».
В другой было полкилограмма масла, ветчина, на визитной карточке же написано: «Приветствуем вас! На здоровье!».
В кофейной гостиницы «У золотого льва» еще и стулья лежали на мраморных столиках, когда Властислав уселся на своем прежнем месте возле окна, уткнувшись в чашку чая с малиновым сиропом.
Словно бы в полусне, разглядывал он блюдце и нарисованную на нем синюю монограмму гостиницы, Обвел своим единственным глазом никелированный поднос. Устремив взгляд на четко проступающую марку фирмы «Stiefenhofer», он размышлял, почему официант забыл принести ему ложечку. Почему он забыл, голова садовая?
Ведь без ложечки нельзя пить чай.
Он мог бы, конечно, размять шипучую таблетку сахарина перочинным ножом или карандашом, даже пальцем. Чего там!
В кофейной было пусто.
Мальчишка-официант без воротничка, в шлепанцах, снимал стулья со столиков, лениво шаркал метлой и, прислонясь к холодной печке, разглядывал единственного посетителя.
Полусонный парнишка (до поздней ночи читал детектив) вспомнил, что в одной книге с картинками он видел обезображенное лицо Иуды. Под картинкой была надпись: «Тот, кто Его предал».
Вспомнил описания мук Иисуса и искаженное гримасой Иудино лицо.
Горько пришлось расплачиваться Иуде за свое предательство. Христиане отрезали ему ухо! Разорвали лживые уста, секли лицо крапивой. С тех пор у Иуды рот перекосился, течет слюна, речь невнятная. Плетка какого‑то разъяренного солдата выхлестнула ему глаз. Иуда тронулся в уме. Смотрит тупо, слюнявится. Страшная кара за то, что предал Справедливого. И только когда повесится он на осине, перестанут трястись его бледные, мертвые руки, а перекошенное лицо будет еще отвратительнее: язык вылезет, и весь он посинеет, как тот батрак, что повесился у них в хлеву на ремне. Дернется телом — бле-е-е — конец…
Властислав ниже клонит голову над чашкой чая.
Он ехал целый день и целую ночь из Штырского Градце.
Заезжал навестить по дороге мать, она расплакалась.
Поцеловал сестру, и она тоже плакала.
Сначала одна, потом другая непонятно почему выбежали из комнаты.
Когда вернулись, у обоих были красные, опухшие глаза.
Очень глупо с их стороны.
Он спросил про Ксеркса.
Ксеркс давно сдох. Боялись об этом написать.
На память ему остался ошейник. А на что он ему теперь?
Затем он попрощался. Мать его поцеловала. Поцеловала сестра.
Когда поезд тронулся, он увидел, что мать клонится, падает. Сестра подхватила ее. Кто‑то подскочил к ним.
Под-ско-чил.
Ничего особенного, мать часто падала в обморок.
Он думал о Ксерксе.
Думал о службе. Ведь он ехал в свою часть.
В купе второго класса от самой Иглавы попутчик-майор произносил речи. Как это он говорил?… Ага — планомерно! Через каждое слово: планомерно. Мы наступаем планомерно. Ты вылечишься, камрад, планомерно…
В полку не позаботились прислать на вокзал ординарца.