Он то и дело заходил в палату, щупал пульс. Стоял. О чем‑то думал.
Погладил Властислава по светлым, похожим на желтую кудель волосам.
— Кто бы подумал, — сказал он сестре, — такое дитя… Немножко костей и мяса… И еще раз перенести свою железнодорожную катастрофу…
О, если бы добрый доктор Арон Когани из Темешвара знал, что Властислав свою катастрофу переносит уже в седьмой раз!
В тот день за обедом доктор демонстрировал подполковнику фон Арниму и другим господам в офицерской столовой свой распухший большой крючковатый нос, по которому пришелся удар кулака Золотца.
Actus mystikus[96]
Умные люди говорят, что время залечивает все раны, а при этом и само себя исцеляет.
Лечит, только уж слишком медленно и небрежно. Оставляет на своих пациентах глубокие шрамы — не только на теле, но и в душе.
Пан фельдкурат в проповеди, произнесенной в больничной часовне, внушал:
— Любая кара, ниспосланная свыше, не с радостию воспринимается, но с прискорбием (с великим прискорбием!). Зато потом прекрасные плоды справедливости суждены тому, кто в наказаниях закалился, упражняя свой дух…
Терпеливо упражнял свой дух Властислав, дабы вкушать искусственными зубами на серебряных проволочках от плодов божеской справедливости.
Он учился говорить, чтобы вознести хвалу всевышнему за чудо своего исцеления.
Ему советовали упражняться перед зеркалом — приспускать веко здорового глаза, как бы с видом интригующей разочарованности.
Он так упорно тренировал свою левую ногу, сдавленную железным креплением, что кожаные пряжки взывали о милосердии.
Великой радостью было для него, если удавалось более ловко, чем раньше, управляться с пружинами, винтиками и застежками. Прошло не столь уж много времени, и вот он уже научился обращаться с протезами не только ловко, но даже с некоторой элегантностью.
Никто не решался больше воровать у него сено, солому, упряжь.
Он наладил образцовое производство деревянных подошв.
В сапожной мастерской он проводил много времени, присматривая за сапожниками, русскими пленными. И так ему полюбилось это дело, что он даже придумал способ более гибко соединять части деревянных подошв, чем заслужил благодарность в приказе по полку.
Написал об этом матушке.
В ответ получил письмо, окропленное слезами радости.
Вечерами он посиживал возле своего окна в кофейной «У золотого льва», смотрел на оживленную площадь и плутовски подмигивал прогуливающимся девушкам.
Порой какая‑нибудь из них бросит на него робкий взгляд, но больше уже и головы не повернет, сколько бы раз ни проходила мимо.
Наступила весна, и он выбирался иногда в парк посидеть на скамеечке.
Смотрел на торопливо идущих девушек с развевающимися волосами. При каждом шаге у них волнующе колышутся юбки.
Шуршание девичьих юбок не было, однако, сладостным призывом.
Они все время куда‑то спешили.
Черт возьми! А что поделывает Луиза, красивая девушка из родных мест, которая подарила ему перстенек с бриллиантом?
Любовь отлетела с его мизинцем в груду расщепленных вагонных досок и железного лома.
Да и, наконец, кто из Луизиных родственников мог подумать, что у него такая бедно одетая старенькая мама, которую из милости содержит дядя?
Воскресный денек.
В загородном ресторане, в получасе езды от города, играл оркестр пожарников.
Офицеры танцевали в зале.
После душного дня небо затянуло тучами.
Собиралась гроза.
Леса слились с облаками в одну серую муть.
Налетел ветер.
Всполошенно заметался флажок на музыкальном павильоне.
Березы в роще раскачивались из стороны в сторону.
На шоссе перед рестораном взвихрился пыльный смерч. В нем исчезли заблудившаяся стрекоза и бабочка-крапивница.
Публика разбегалась.
Офицеры заторопились в город.
За ними скок-скок — Властислав.
Дойдя до развилки, они свернули с шоссе и пошли напрямик через плац.
Черная туча угрожающе опускалась к земле.
Воздух засветился фосфорическим блеском.
Грянул гром.
Начал накрапывать дождь.
Офицеры бросились бежать.
Вот они уже пересекли плац. Успели добежать до первого дома, а в нем как раз жил прапорщик Кюсс.
Они налили себе ликеру, закурили сигареты и смотрели в окно, содрогавшееся от ураганных порывов ветра. Ливень хлестал так, что курилась земля.
Далеко, на другом краю плаца, они заметили темную подпрыгивающую фигуру Золотца.
Он продвигался вперед, как черная скачущая запятая.
Барахтался в ливневых ручьях, словно муравей на середине пруда.
Временами казалось, что поток сбил его. Но он появлялся снова. Лавина падающей воды совсем уж было погребла его под собой, и все же опять возникала из серого мрака судорожно дергающаяся человеческая запятая, словно бросая вызов озлобленным небесам.
«Не беспокойтесь, братцы, не беспокойтесь, я дойду! Вот увидите, обязательно дойду!»
Сверкала молния. С грохотом разносился громовой голос неба, и ему насмешливым хохотом отвечала земля, точно обе стихии задались целью погубить человеческое существо, затерявшееся в бескрайнем пространстве.
Гофф и Сольнарц побежали навстречу Властиславу.
Уже можно было разглядеть кругообразный разворот его левой ноги.
Ливневый поток снова накрыл его серой завесой.
Когда немного прояснилось, офицеры заметили рядом с Властиславом женскую фигуру.
— Фрейлен Пивонка! — изрек густым басом ротмистр.
Старая барышня пыталась защитить Властислава от дождя своим зонтиком.
Он, однако же, все ускорял шаг.
Шел, падал на колени, вскакивал, опираясь на палку, с удивительной быстротой, но зонтик не отставал от него, горбатая женская фигура, подобно призраку, двигалась по пятам, кружа, подступая то с одной, то с другой стороны.
Вот уронил он палку и споткнулся, вот помахал отрицательно рукой и поскакал дальше, на одной ноге.
Пошатнулся и упал.
Фрейлен Пивонка бросила зонтик и поставила его на ноги.
Он стоял, как беспомощное дитя.
Она вытерла ему лицо и руки платочком.
Подала ему палку и фуражку.
И, подхватив под руку, повлекла его, облепленного грязью.
Подбежали офицеры.
Его ввели в комнату — измотанного, вымокшего насквозь, в фуражке, сбившейся набекрень.
Шесть глоток прокричало: «Золотцу — ура! Ура! Ура!»
Он смущенно улыбался.
Вечером того же дня он нашел в своем номере букет красных гвоздик.
Он знал, от кого.
Фрейлен Пивонка.
Он развязал цветы и, наполнив раковину умывальника, опустил их в воду.
Долго держал свои лихорадочно горячие руки в прохладной воде.
Пальцы и гвоздики.
Потом, пропрыгав без палки несколько шагов на одной ноге, как был в одежде, рухнул на кровать.
Зарылся лицом глубоко в подушки. Плакал.
Шулинек рассказывает
… Я теперь в мертвецкой работаю да в патологии помогаю заколачивать гробы с потрошеными покойниками, а сам я из Костельца на Орлице, почтовое отделение в Частоловице, я там и у крестьян батрачил, и на господском, под управляющим Кудрначем, и в школу там же ходил, были у нас пан Бабичка, заведующий, и пан Казда, учитель, и еще пан Йирушка, тоже учитель, только этот от чахотки помер, тогда ведь не было никакого такого учения, как нынче, да и не понимал я ничего, а вот к музыке тянуло, с десяти лет на скрипке играл, потом и на других инструментах. В четырнадцать с оркестром ходил, потом играл у пана Чермака — музыканты у него были все природные, пан Краткий на скрипке, пан Едличка на флейте, тромбон — пан Пичман, капелла сплошь из фельдфебелей, кто не умел карту читать, того пан Чермак и не брал, а играли мы в Доудлебах, в Костельце, в Градце Кралове, я на кралнете свистел, и еще в Жамберке, в Кишперке, в Тржебеховице, когда для соколов [97], когда на похоронах, на танцульках, кто хотел, нас заказывал.