О чем бишь я рассказывал?
Ах, да! Раз один капитан медицинской службы отправился ночью, куда и короли пешком ходят, поскользнулся о косточку, проехал по плиткам, шлепнулся и ободрал себе зад.
Сейчас строчат распоряжение: так, мол, и так, строго-настрого запрещается есть в госпитале сливы, бродить с кульком венгерки, а уж тем паче сплевывать косточки в коридорах — сливы‑де для нас запретный плод, при поносе они чисто бич божий, короче — фрукт этот опасный, и весь тут сказ!
Ну, ладненько.
Надо же так случиться, что в этот самый день подъехали к воротам три возка со сливами — и пошла торговля!
Из окошка видать как на ладони: венгерка отборная, синяя-пресиняя… Мы только что получили свою поленту, и до того захотелось нам слив — зазря ведь пропадает дар божий!
Говорю себе: «Слышь‑ка, Фердинанд, что поделаешь, придется тебе потешить свою утробу…».
Оборачиваюсь — ребят словно ветром сдуло. Глянул в окошко, а они уж покупают…
Вытащил я из чемодана свой хлебный мешок, вытряхнул из него крошки, муку — и айда за ворота.
Купил пять кило за пять рейнских гульденов и бегу назад.
— Что у тебя там, Моравек? — спрашивает часовой у ворот.
— Сливы, аль не видишь, олух?
— Прошу без оскорблений! В госпиталь не пропущу — запрещается. Приказ. Не то еще обдерешь себе зад!
— Ну-ну, пусти, Пршикрыл… На, отсыпь себе слив в карманы, чтобы не обидно было…
— Да посули ты мне золотое г… самого архиепископа — не могу, ей-ей, приказ такой вышел!
— Не один я покупал… Слышь ты, Пршикрыл, ребята тоже покупали все, кому не лень!
— Верно, да у меня приказ: что творится за воротами — нашему доблестному начальству дела нет, разве ж за вами, мерзавцами, углядишь? Хоть на голове стойте! Но есть сливы в госпитале строго запрещается, а то сломаете себе ногу или обдерете зад.
Перед воротами нас оказалось десятеро, все в подштанниках, в шлепанцах на босу ногу. Мы назад, к бабе:
— Тетка… Тут это, значится… Возьми сливы обратно, нам в палату пора… Голые мы, ветер в ширинку задувает… Верни нам деньги!
Покраснела она, что индюк.
— Видали таковских? Ах вы бесстыжие хари! Сожрали половину, подавили, помяли, а теперь деньги им вертай? Покупатели! Да попадись вы мне в другой раз…
Конечный, шорник, подштанники рукой поддерживает — тесемка у него на поясе запуталась — и говорит ей!
— Ты, того-этого, тетка, случаем не в живодерне работала? Уж больно грубо выражаешься.
Опять сунулись к часовому.
— Пан Пршикрыл, мочи нашей нет стоять на таком холоду… Мы ж раздетые… Окажите божескую милость…
А он:
— Ребятушки, со сливами никак нельзя. А то меня самого под стражу возьмут… Приказ есть приказ… Тут и сам господь бог вам не поможет.
Ну, ладненько. Нет так нет…
Подошли мы к заборчику, присели рядком на корточки, чтобы из кустов не дуло, у каждого промеж колен мешочек. Конечный, шорник, первый заговорил:
— Что делать‑то будем? А я за ним:
— Выбросим псу под хвост или сожрем? Как решит уважаемое общество?
Ну, ладненько.
Съесть так съесть.
Едим и давимся, кто меньше купил — тем еще не так худо.
Скомкают кулек и идут себе к воротам.
Я остался последний.
Холод меня пробирает, глотаю сливы прямо с косточками, поскорей бы… И все взвешиваю, много ли осталось… На глазок — кило два, да в меня уж больше не лезет: верчу сливу языком — куснуть невмоготу, пузо что барабан. Встал я, потираю живот. Глянул на часового, мешочек за пазуху — и в ворота. Иду, дурачком прикидываюсь.
Часовой меня останавливает:
— Эй, Моравек, что это грудь у тебя нынче, как у бабы? Хальт! Покажь!
Нащупал мешочек.
— Со сливами в госпиталь нельзя. Приказ. Зад обдерешь. Кругом!
Обозлился я.
Съел все сливы, а когда шел через ворота, высыпал косточки Богумилеку Пршикрылу, часовому, в патронташ. Вот смеху было!
Ночью у меня глаза на лоб лезли от боли.
Сперва в животе поднялась страшенная буча, воркотня пошла, то ли сигнал тревоги трубило, то ли черти проводили общий митинг при сильной оппозиции — внутренности прямо на части разрывались, бил гром с молниями и ливнем и капала горячая сера.
Этой сливовой тетке я и должен сказать спасибо за свое исцеление. Доктор около меня двое суток имел динст [118], пронесло меня с этих слив — что желоб водой прополоскали, мелиорация без субвенции. А через неделю я был здоров, будто и не хворал вовсе.
Вот я и говорю: кто из вас растолкует все три этих чуда, получит домашний сыр с тмином, а потом может сыграть со мной в марьяж.
Нимб
Раз уж завели мы этот откровенный разговор, признаюсь, что я свою Марженку крепко обижал.
Родители ее держали лавочку рядом с нашей печной мастерской.
Марженка была слаба здоровьем. Еще когда в школу бегала, все кашляла, да так навсегда и осталась малого росточку.
Видать, за это я ее и полюбил.
Уж и не знаю.
Папаша ее вел торговлю фруктами, арендовал деревья, высаженные вдоль дорог, и возил корзины с яблоками и сливами в Прагу. Меня в зятья брать ни за что не хотел, велел передать, чтобы я и на глаза ему не показывался со своей рябой рожей. А сам прочил Марженку за торговца лошадьми Завеского из Кардашевой Ржечицы. Тот прикатывал к ним на паре белых жеребцов — ну прямо граф, на шляпе кисточка из шерсти серны, в зубах кубинская сигара. Воображал о себе невесть что.
Я Марженку любил, а из-за жениха этого сердце у меня разрывалось на части.
Раз с горя я пережег своему мастеру изложницы, потом долго бродил по полям, и не будь у меня старухи матери, прыгнул бы в наш Йорданек.
Сватовство Завеского затянулось, и я совсем извелся. Вот и осерчал я на Марженку — зачем, мол, она терпит, совсем уж, прошу прощения, дура какая‑то безответная…
На именины прислала она мне через братишку своего брелок к часам — серебряный медальон-четырехлистник. И письмо, все закапанное слезами.
Раскрыл я медальон.
На крышке была ее фотография, а на донце, под стеклышком, колечко из перевязанных ниткой волос.
Об этом я как‑то сам ее попросил, что правда, то правда…
Другой бы на моем месте с радостью схватил подарок да еще в душе поцеловал бы славную девчонку.
Но такой уж у меня дурной характер — разозлился я на Марженку из-за этого ее Завеского, не отпускает меня злость, и баста!
Спрашиваю ее брата, того, что принес подарок:
— Чего еще дожидаешься, Йозеф?
— Маня велела передать вам низкий поклон… и чтобы вы не серчали… Она не виновата, такая уж у нее доля разнесчастная, и чтобы вы написали ответ, хоть пару строчек… Порадовали бы ее маленько, а то она все кручинится, плачет, есть совсем перестала. А фотокарточку вашу она носит в кармане передника… Если бы вы были так добры и написали бы ей, как поживаете, что поделываете, — вот бы она обрадовалась…
Подумал я и спрашиваю:
— Ты уже большой парень, Йозеф. Скажи откровенно, ходит еще к вам этот Завеский?
Он улыбается, шапку в руках мнет:
— Ну… папаня приведет его из трактира иной раз даже в полночь… Маня убежит на чердачок, да только ее оттуда вытащат, и приходится ей варить кофе…
— Ага! Вот оно как! Садись, Йозеф. Я ей, стало быть, напишу, что следует. Уж я ее порадую. Кофе ему варит, говоришь? Ладно!
Сел я, обмакнул перо и написал:
«Очаровательнейшая барышня! Возвращаю вам подарок. Прицепите свой брелок на тряпку для процеживанья молока, а заодно и волосы свои, и вшей, которые из них повылазили и маршируют теперь по стеклышку вашего медальона. С приветом…»
В тот же вечер встречаю Тобиаша, а он и говорит:
— Черт возьми, нет ли у тебя спички?
Зажег папироску и этак сквозь зубы:
— Слыхал — Марженка‑то спичками отравилась…
Я чуть в уме не тронулся.
Посылал ей через Йозифека письма, прощения просил, умолял снова прислать мне этот медальончик — мол, буду носить его у сердца, которое горячо бьется для нее одной, купил ей конфет, пелерину, уговаривал беречь себя и только — ради всего святого — поправиться.