В тот момент, когда майор обратился к офицерам, которых подошло еще несколько человек, мне удалось ритмичным подергиванием стряхнуть с носа и ушей беспокоящие меня капли пота.
— Так вот, молодой человек! — снова обратился ко мне майор, вытирая платком выступившие на глазах слезы. — Не забывайте о начальниках, сохраняйте к ним уважение и признательность! Мои ученики, ныне ротмистры, майоры, часто и с благодарностью пишут мне. Они очень сожалеют, что я решил уйти на пенсию. Ну, что поделаешь, зрение мне уже отказывает, и в Пештяны я езжу каждый год — это уж, голубчик, не то, что в молодости… Моя незабвенная супруга, скончавшаяся пятнадцатого февраля тысяча девятьсот двенадцатого года, филантропка и меценатка, как писал Гразер Тагезботе, исключительная жена и превосходная хозяйка, часто вспоминала празднества, устроенные друзьями на моей вилле в Штирском Градце, когда я справлял свое семидесятилетие… Мой дорогой друг полковник Визерле… Он тоже на пенсии… Господин генерал-майор Станченский… он уже умер… в то время, несмотря на свои восемь десятков, еще весьма видный и крепкий мужчина…
Я медленно опустил саблю, стал «вольно», а правой, свободной рукой украдкой вытягивал из кармана носовой платок.
«Возможно, братец, ты выберешься цел и невредим», — подумал я.
Я улучил момент, оглядел канцелярию — и пришел в ужас. В канцелярию набилось полно офицеров. Они стояли уже вплотную к печке, толкались, а судя по непрерывному скрипу двери, беспрестанно входили новые.
Теперь слышался ровный гул, звук шагов, потом снова раздавалось тихое «нет!» и приглушенное «Ruhe!».
Присутствие подобного числа зрителей окончательно смутило меня.
«Столько офицеров на небольшой хорватской станции, — рассуждал я. — Не иначе чтобы посмеяться надо мной, созвали офицеров двух пехотных эшелонов, — я видел их на вокзале, — да еще офицеров артиллерийской части, расположившейся лагерем на кукурузном поле за вокзальным складом».
Я стоял, как у позорного столба.
Но майор продолжал уже вполне милостивым и сердечным тоном:
— Представительный был мужчина, мой дорогой друг генерал-майор Станченский. Его супруга… госпожа Рози, знатного происхождения, высокая такая дама… и дети… один — секретарь министерства культуры и просвещения и, кроме того, известный альпинист, другой, Альберт, — атташе консульства… очень видные, рослые… У него все было рослое — и слуги и кони. Он держал бельгийцев и огромного дога. Моя внучка Эльсинка, дочка моей дочери, каталась на этом добродушном псе, ухватив его ручонками за уши, вот так… вот так… И этот прелестный ребенок кричал: «Гийо-гийо! Правда… дедушка… лошадка… правда!». Нынче она уже замужем… замуж вышла…
В канцелярии усилился шум, кашель и топот. Господин майор посмотрел на собравшихся и нахмурился.
— Я скоро закончу, господа! — И, обернувшись ко мне, официальным тоном сказал: — Ну, молодой человек, вы убедились, сколько знатных особ выказывало мне уважение и дружбу! В особенности его превосходительство генерал-майор Станченский. Во время моей болезни он часами просиживал возле меня, а когда я уезжал в Пештяны, мы обнялись и расцеловались, словно братья. Теперь… теперь, пожалуйста, сравните с этим свое неучтивое, ни с какими правилами не совместимое поведение, которое я воспринимаю просто как личное оскорбление… Ну, что вы скажете?
— Господин майор, уверяю… Я вовсе не умышленно…
— Довольно! — прервал он меня с досадой. — И стойте смирно, когда я с вами разговариваю. Известно уж, что вы собираетесь сказать, — вечные увертки…
Но вдруг он изумленно склонил голову набок и, пристально глядя на мой правый карман, извлек из него указательным и большим пальцами наполовину торчащий платок.
— Bitte… meine Herren, что это? Пожалуйста! Herr Kadet! Я его по-отечески наставляю — и вот… Herr Militär… Платок торчит! Не-слы-хан-но! — разозлился старик и побагровел. — Что вы обязаны сейчас сделать?
Не раздумывая долго, я гаркнул:
— Господин майор, кадет Йон просит прощения!
— Так! — кротко сказал майор и устало опустился на свой стул.
И будто я вообще уже не заслуживал внимания, обратился к офицерам.
— Господа… господа, — воскликнул он насмешливым тоном, — он у меня просит прощения! Хе-хе-хе… ха-ха-ха!
Канцелярия дрогнула от взрыва хохота. По силе этого смеха я представил себе, какая обширная аудитория явилась свидетельницей моего позора.
— Пшик! Хе-пшик! — чихнул майор, встал и похлопал меня по плечу. — Это у тебя, дружочек, недурно получилось.
Я совсем смешался.
Я призвал все силы духа, чтобы собраться с мыслями.
— Итак, закончим, у меня нет времени на развлеченья! Что вы обязаны сделать, господин кадет? — спросил он резким тоном, выпрямившись.
В канцелярии воцарилась напряженная тишина.
— Я должен просить у господина майора прощения за то, что я без злого умысла недосмотрел… желая позвонить по телефону…
— Недосмотрел? Gut, gut! За это вы отправитесь на доклад к господину полковнику. Во-первых — за нарушение субординации, во-вторых — за одежду не по форме и, в-третьих, — за игнорирование, абсолютное незнание уставных требований… Ну… ну как?
Я молчал и лихорадочно размышлял.
«Ага! Есть!» — блеснуло у меня в голове. Вот она, забытая частичка от превосходной степени слова «покорно»!
— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит прощения за то, что прежде не испросил…
Я еще не закончил, а окна канцелярии задребезжали от нового взрыва смеха.
Озадаченный, я повернул голову.
Изумление, написанное на моем лице, явилось причиной очередного, еще более могучего урагана веселья, в котором потонул окрик майора — чтобы я снова стал — черт побери — по стойке «смирно».
Смех, будто подсеченный, разом умолк.
Мой взгляд по счастливой случайности упал на качающуюся телефонную трубку.
— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться телефоном!
— Gott… sei Dank [145], — торжественно заявил старый господин.
Толпа в канцелярии загудела с чувством облегчения.
— Но, — погрозил майор указательным пальцем с перстнем-печаткой, — мы не употребляем иностранных слов, выдуманных нашими врагами. Исправьтесь!
— Господин майор, кадет Йон Яромир наипокорнейше просит разрешения воспользоваться передатчиком на расстояние.
— Так, правильно! Теперь можете воспользоваться! Извольте, пожалуйста! А завтра — выговор перед строем!
Я взял телефонную трубку, позвонил и соединился со штабом.
Адъютант, даже не дослушав меня, нелюбезным тоном коротко сообщил:
— Повозки по приказу господина полковника на месте. В штаб с вокзала был прислан конный вестовой с просьбой о повозках и жалобой на кадета Йона, который должен был запросить повозки по телефону. А-а, это ты у телефона? Ты, тот самый пройдоха! По приказу господина полковника вызываю тебя на доклад! Ты должен был запросить повозки… А, рассказывай своей бабушке. Понимаешь? Что нового в Чехии? Так? Ага! Ну, привет. Кончаю!
Я вышел из канцелярии.
На перроне я распахнул куртку и бросил на скамейку фуражку.
Уф!
Приятный ветерок с кукурузных полей, раскинувшихся за вокзалом, явился для меня освежающим дыханием небес.
Я снова нахлобучил фуражку на голову, поправил целлулоидный воротничок, купил в вокзальном ресторана спички и затянулся сигаретой…
— Ну, как пообедал? — раздался возле меня чей‑то голос.
Я обернулся. Обер-лейтенант! Мой начальник.
— Теперь собираешься звонить? Ты прав, мой милый! В вокзальном ресторане отличная кухня. Телячий гуляш с клецками? Желудок прежде всего, а? Красный перчик в сметане? Лишь бы было вкусно. Ну что ж, а я объявлю тебе выговор перед строем. В другой раз поступишь иначе. Сначала служба, а потом желудок. Будь здоров!
Он отошел, держа в зубах трубку, волоча по земле прорезиненный плащ.