Я по шпалам направился к складам.
Наши вагоны уже отцепили.
На платформе остались кучи выметенного из вагонов навоза да раструшенное повсюду сено.
На шоссе ждали груженые повозки.
Я сел на коня, и мы поехали улицами хорватского городка.
Дождь лил как из ведра.
Телеги тряслись, колеса западали в колдобины, фонтанами брызгала грязь.
Мой конь щипал сено с последней повозки.
Я сидел, продрогнув до костей, в отсыревшем седле. Выливал из непромокаемых перчаток воду на гриву своего Зерава и думал, что вода проникает уже в вещевой мешок, а у меня там плавленный сыр, запасные подковы, скребница, два яйца, хлеб, шоколад и написанная еще в поезде открытка: «Сейчас мы в В. Это красивый хорватский городок. Погода великолепная. Занятный, веселый народ в своеобразных костюмах. Обо мне не беспокойтесь, я чувствую себя отлично. Дай бог, чтоб так же все шло и дальше. Кланяйтесь…».
Мы выехали из города. К вечеру очутились в немецкой деревушке.
На каждой второй постройке висел плакат: «Achtung! Cholera!», «Achtung! Typhus!», «Achtung! Disenterie!».
Но, по всей вероятности, это были старые плакаты.
Мы с обер-лейтенантом расположились у старосты.
Постели в горнице были взбиты до самого потолка. Всюду на стенах — красивые расписные тарелки.
Я несколько раз обращался к своему начальнику‑тот молчал.
«Злишься — ну и злись!» — подумал я.
Мы закусили.
Он стащил промокшие сапоги и наконец произнес:
— Знаешь, за то свинство, что ты устроил нынче днем на вокзале, я, собственно говоря, должен был бы посадить тебя под арест…
Я бросил кожаные гамаши на пол и вышел в шлепанцах во двор.
На пороге сидел денщик и при свете церковной свечи (где он ее раздобыл?) чистил обувь.
К толстой восковой свече была прислонена книжка, он читал и механически водил щеткой по моим заляпанным грязью сапогам.
Он был так погружен в чтение, что не слышал, как я подошел.
— Что ты читаешь?
Он испугался и выронил из рук щетку.
— Очень интересно? — спрашиваю и беру у него книжку.
— Оченно, господин кадет!
Смотрю на титульный лист: «Приключения Джека-потрошителя».
— А что, Павло, и правда за этой книгой обо всем забываешь?
— Обо всем, господин кадет. Про настоящих разбойников книжка. Читаешь, и думать не думаешь о войне, об отце, матери, невесте — все забывается.
— Дай‑ка мне ее почитать! Мне как раз надо…
Я пошел в комнату, бросился на расшатанный диван, зажег свечку, закурил сигарету и углубился в чтение.
Благодарю тебя, Джек-потрошитель!
После третьей страницы я заснул сном праведника, — держа тебя, книжка забвения, в объятиях, на диване у старосты, в немецкой деревушке, в Славонии, далеко от дома.
Мне снился дивный сон.
О, какой дивный сон мне снился!
Воспитатель
Я отдал горничной шинель, штык и шапку, ущипнул ее за пухленький подбородок и сказал:
— Передайте ее превосходительству госпоже генеральше, что покорнейше докладывает о себе Борживой Краличек, кандидат на звание учителя — скажете просто: учитель, — пришел, мол, по известному ей делу.
— Изволите передать визитную карточку?
— Нет, у меня ее нет.
Я взглянул в венецианское зеркало, одернул на себе мундир рядового ландвера [146] и заметил, что забыл побриться.
Решил: смахну хоть платком пыль с сапог.
Вскоре девушка вернулась и прощебетала с приветливой улыбкой:
— Пожалуйте, госпожа генеральша ждет вас.
По мягким персидским коврам я вошел в комнату, оклеенную золотыми обоями, обставленную мебелью из дерева, именуемого красным. На стенах висели написанные маслом портреты австрийских генералов, эрцгерцогов и большая картина, изображающая конную охоту.
Между окнами, занавешенными плюшевыми портьерами, в роще пальм и экзотических растений стояла клетка с попугаем, породы‑как я сразу же определил — моллукской. Смышленое существо в белом оперении взглянуло на меня одним глазом, переступило на жердочке с ноги на ногу, щелкнуло языком и замерло.
Дверь отворилась, и вошла, шурша малиновым шелком платья, дама средних лет, величавая, красивая, хотя в волосах ее и пробивалась седина.
— Пожалуйста, присаживайтесь, — кивнула хозяйка на кресло, — очень приятно… Значит, вы господин учитель Краличек… Вот не ожидала, что моя просьба, высказанная в письме вашему командиру, дорогому другу моего мужа, господину полковнику фон Румерскирхену, будет так быстро и так великолепно erledigt… [147] Право, я не надеялась, что среди его доблестных солдат найдется кто‑нибудь, кто взялся бы за дело столь обременительное…
— Милостивая госпожа, я теоретически подготовленный специалист, экзамены по курсу воспитания запущенных и дефективных детей я сдал в высшей степени успешно, и именно такой случай, как ваш, после длительного перерыва, вызванного пребыванием на фронте, пришелся как нельзя более кстати…
— Я не сомневаюсь в ваших выдающихся способностях, — произнесла ее превосходительство, поигрывая золотой цепочкой на груди. — Хочу, однако, сразу предупредить, что Макс — ребенок с добрым сердцем, но поскольку его отец с самого начала войны находится в русском плену, а я с ним одна… с сироткой… только тсс-с… — Она приложила палец к губам и посмотрела на дверь.
Несколько секунд мы сидели неподвижно.
— Когда ко мне кто‑нибудь приходит, он обычно стоит за дверьми, следит, подслушивает… распускает постыднейшие сплетни о моем доме… ах! — вздохнула генеральша, встала, на цыпочках подошла к дверям и заглянула.
— Слава богу, его тут нет, бубенчика, озорника нашего. Подумайте только, — сказала она, садясь, — он уже дважды побывал в исправительном заведении, семь раз сбегал из дому и бродяжничал с цыганами, бьет прислугу, взломал с помощью самого современного грабительского инструмента мою шкатулку с драгоценностями, а сегодня утром напрудил в постель… Вы только подумайте! И все из-за того, что я не позволила ему бегать босиком в такое холодное время, боже мой! Я безмерно люблю этого ребенка, мое утешение в скорби, не было желания его, которое бы я не исполнила.
Ее превосходительство вытерла слезы платочком.
— К вашему сведению, — продолжала она, поправляя кружева на груди, — мой сын — последний из древнего австрийского рода фон Выникалов, которым с незапамятных времен из поколения в поколение переходили по наследству высокие государственные посты, и его отец, Венцель, мой дорогой супруг — генерал-полковник, командир саперного корпуса, а его брат Эрвин — тайный советник и женат на баронессе Шпильбейн, придворной даме…
— Война, милостивая сударыня, сделала характеры детей грубыми, что также является предметом научных педагогических исследований…
— Ни в чем наш Максичек не нуждается, слава богу, мы вполне обеспечены, он единственный наследник. Он может выучиться всему, но только если сам захочет. Память у него феноменальная, что услышит, тут же повторит слово в слово, поэтому извольте быть осторожным в выражениях. И вообще во всем нашем роду были хорошие дети, все были примерными мужьями, а Роберт Выникал женился на девице Гольдштейн… Ну, вы ведь знаете эту семью, в придворном театре их ложа бывала слева крайняя, а летом они выезжали в Дихштейн… Я все вам покажу.
Она протянула руку к пуфу и раскрыла альбом с музыкальным устройством, в переплете из крокодиловой кожи.
Пришлось подсесть к ней на кушетку и рассматривать фотографии благородных дам, чиновников с императорскими бакенбардами, детишек в колясках, запряженных осликами, старушек в окружении предметов, как бы взятых из натюрмортов Макарта, их поклонников, кавалерийских офицеров в лихо надетых фуражках.
Тут вошла горничная с большим серебряным подносом.
После роскошного завтрака, который мне, привыкшему лишь к капусте в нашей солдатской столовке, к брюкве и к колбасе «собачья радость», показался олимпийским пиршеством, я был препровожден девушкой Эльзой — именно так звали обольстительную горничную — в сад познакомиться с моим подопечным.