Сразу же после этого яростного спора мне удалось, допросив подробно моего воспитанника, выяснить и стенографически, на всякий случай, записать, что между Максом и этим членом ордена отцов капуцинов в голубом салоне в пять часов дня, во время урока закона божьего, состоялась следующая беседа:
— Значит, вы не верите в признанное всеми воскресение божье?
— Все подчинено законам развития, — ответил Макс. — В природе происходит обмен веществ. Из трупов прежде всего испаряется вода, затем углекислота и всякие другие соки. Все это смешивается с воздухом, водой, землей и вновь питает растения, а косвенно — животных и человека.
— Стало быть, вы верите, что после смерти из вас вырастет, скажем, трава?
— Скажем, трава!
— Ну вот, видите, юный безумец, какая‑нибудь корова придет и съест вас! Запомните, что я вам скажу: мир создал всевышний. Вначале землю и небо, а на шестой день сотворил из глины человека. Седьмой день бог отдыхал. Повторите, что я сказал!
Макс упорно молчал.
— Макс, призываю тебя, если уж ты такой безбожный философ, совращенный к грешному образу мыслей своим язычником-воспитателем, откройся мне.
— Ваше преподобие, когда рождается ребенок, он устроен точно так же, как обезьяна. И у вас, ваше преподобие, есть остаток хвоста — несколько позвонков, называемых копчик.
— Это не доказательство!..
— На острове Ява были обнаружены останки загадочного существа, одного допотопного человека, а на Суматре три черепа, половина конечности и два коренных зуба.
— То, о чем вы говорите, — не доказательство, этого не подтвердили даже профессора в Вене. Пристойно ли было бы, если бы ваша бабушка лазала по стволам бамбука, как обезьяна? Оставьте свои безбожные мудрствования… Лучше учите закон божий и творите деяния, угодные богу…
После этого урока его капуцинское преподобие долго находилось в комнате госпожи генеральши, куда я был приглашен позднее для объяснений.
Я отрицал правильность интерпретации, однако упрямо защищал идею эволюции и небезуспешно отвергал подозрения, будто говорил о бабушке или там прабабушке рода Выникалов, что она, словно хвостатое существо, лазала по стволам бамбука.
В яростном ученом диспуте с членом ордена отцов капуцинов я резко упрекнул его в том, что из ненависти к науке он применил ложный логический выпад, — за что ухватилась генеральша и сказала:
— Этого я от вас не ожидала, ваше преподобие! Преподобие надулось и ушло, оскорбленное до глубины души. С тех пор оно оставило меня в покое.
В тот вечер мы снова разговаривали с милостивой госпожой генеральшей до утра, на сей раз о размножении человечества на земле и разных особенностях его.
Я заметил, что хотя женщина она уже и не молодая, но до сих пор все еще привлекательная, остроумная, а что касается проблем любви — опытная.
Неприятный разговор с несимпатичным капуцином после этого вечера был полностью забыт.
На другой день я спал почти до обеда и, возможно, проспал бы до вечера, не постучи в мою комнату горничная.
— У вас нет Макса?
— Нет!
— Мы не можем его найти!
Я вылил себе на голову кувшин холодной воды, кое‑как обтер грудь, быстро оделся и поспешил в первый этаж.
Макс исчез, и все поиски его были безуспешны.
До наступления темноты с помощью прислуги я искал его в саду, в лесу, в поле.
Затем его искали местные стражники, гарнизон, кое-кто из услужливых соседей и лесничие.
Всю ночь вилла была освещена.
Гонцы один за другим возвращались ни с чем. Я бодрствовал уже вторую ночь и утешал убитую горем мать, уверяя ее, что такой способный и умный мальчик наверняка находится где‑нибудь в безопасности, что он непременно будет найден и возвращен в материнские объятия целым и невредимым.
Шутя я сказал, что мы ведь живем не в средневековье, и Макса не могли увезти разбойники, чтобы потребовать за него выкуп…
Несколько нервных приступов, во время которых я умело применял уксус и нашатырный спирт, позволили мне убедиться в том, какую безграничную любовь таит ее материнское сердце.
Тщетным было наше тревожное ожидание. Напрасно мы бодрствовали до рассвета.
Только на второй день к вечеру все окончательно прояснилось.
Солдаты реквизиционной комиссии спускали с колокольни костела большой колокол, чтобы его переплавили на пушки для проигрывающей войну Австро-Венгрии.
В тот миг, когда укрепленный на прочных веревках колокол почти опустился на землю, Макс влез под него и был им накрыт.
Стенки великана были могучими, поэтому никто не услышал криков о помощи.
Лишь на другой день деревенские мальчишки увидели, как чья‑то рука прорывает отверстие из-под края колокола.
Подняли крик, и тут уж пленник с помощью лопат был без труда освобожден из своего вынужденного убежища.
Он ослабел, и его унесли на санитарных носилках, уложили в постель и позвали к нему врача.
А пока я распорядился: ослабевшему его желудку давать только молоко.
Милостивая госпожа генеральша послала телеграфную депешу временному опекуну и родственникам.
Уже на другой день мой воспитанник поправился настолько, что смог пойти с нами на вокзал встречать трех теток, которые привезли ему несколько коробок игрушек и конфеты, опекуна — господина фон Выникала, его дядю, генерал-интенданта в отставке, человека с весьма деликатными манерами.
После сердечной встречи на вокзале все общество направилось в город.
По желанию госпожи генеральши я со своим воспитанником шагал в авангарде.
Пока мы шли по площади городка, в этот вечерний час весьма оживленной, Макс передразнивал знакомых своей матушки, почтительно салютующим офицерам показывал длинный нос, а когда я сделал ему замечание, он в ответ высунул язык.
Господин барон в резкой форме приказал, чтобы мы двигались в двадцати шагах позади.
Мы с Максом выполнили его требование и стали повторять некоторые латинские поговорки.
В тот вечер состоялся семейный совет, на котором, кроме меня, присутствовал также врач.
После того как генеральша рассказала обо всех своих страданиях, тетки стали плакать, обнимать ее и жалеть, а опекун, господин барон, молчал, зевал от скуки и наконец произнес:
— Ach, was?[149]
Я присоединился к мнению врача, который указал на физическую слабость мальчика, и рекомендовал закалять его, что укрепило бы слабую нервную систему.
Большую же часть совета занял обмен новостями о родственниках и знакомых.
Празднично разодетый Макс был потом приведен горничной в комнату.
Накрахмаленное жабо украшало бархатный костюм шоколадного цвета, пелеринка мягко спадала с плеч.
Опекун вставил монокль и сделал отеческое внушение.
Упомянув вначале о знаменитых предках их рода, перечислив все ордена Максикова отца, он, при всеобщем сочувствии, обрисовал печальную долю одинокой мама, которая нежно заботится о своем сиротке, а ведь другие сироты бродят в лохмотьях по улицам, просят милостыню, страдают от голода, жажды и побоев, вынуждены питаться картошкой и пайковым хлебом… Поистине отверженные, из которых вырастают преступники, восстающие против австрийской родины, императорской фамилии и религии.
— … О Weh, dreimal Weh den solchen![150]
Макс же из знатной семьи, последний потомок фон Выникалов, окружен заботой…
— Тогда бросиль… on Lausbub [151], глюпост и поцеловаль мама руку…
Не успел никто и рта открыть, как Макс быстро ответил:
— Si tacuisses, philosophus mansisses…[152]
— Was ist das? [153] — обратился ко мне барон и сдвинул белесые брови.
— Это, господин барон, латинская поговорка, которую мы сегодня… нет, вчера, выучили… Смысл ее такой: «Так как ты, дорогой мой дядюшка, не молчал, то стал философом!».
— Браво! — воскликнул барон, довольный, и подал мне руку.