Он был великодушный человек.
Первым ушел врач, сославшись на визит к тяжелобольному.
Перед тем как мы, участники семейного совета, сели за обильную трапезу, в открытое окно мы увидели врача. Он был без пиджака и вместе с дворником возле сарая возился у трехколесного автомобиля. Все три шины автомобиля были проколоты чьей‑то преступной рукой.
Доктор, весь багровый, отшвыривал снятые колеса в разные стороны, громко и неприлично ругался.
— Er ist ein Bauersohn [154], — оправдывала доктора госпожа генеральша перед почтенным обществом, которое не без некоторой доли юмора наблюдало эту сцену из окон.
Вечером господа уехали.
По возвращении с вокзала я повздорил с дворником, который обвинил меня в шашнях с горничной и даже показывал любовное письмо, написанное якобы моею собственной рукой, что, разумеется, было плодом его сильно возбужденного воображения.
Ночь прошла довольно спокойно.
Только жена дворника, вернувшись из города, явно по наущению своего мужа встала у меня под дверью и принялась угрожать мне, применяя выражения, свойственные необразованному народу, в том смысле, чтобы я, мол, сматывал свои манатки, что, дескать, она, дворничиха, недозволенную связь с горничной в доме терпеть не станет.
Она не прекратила скандал даже после того, как я, стоя босиком у запертой двери, заявил, что дело это в свое время будет решено к полному ее удовольствию.
В духе постановлений семейного совета я в то же утро начал выполнять с Максом физические упражнения на свежем воздухе.
Поскольку полил дождь, мы удалились в комнату, стены которой были богато украшены всевозможным оружием разных народов.
Тут, располагая достаточным местом, мы выполняли упражнения, поставив пятки вместе, носки врозь, и, приседая, делали наклоны корпуса, отведение ноги вбок и вынесение ее перед собой.
Должен признаться, что упражнения эти, в групповом исполнении весьма интересные, вдвоем несколько однообразны.
Чтобы сделать обучение более живым и увлекательным, я рассказывал ему об американских гангстерах и их проделках. Затем я показал своему подопечному некоторые приемы лондонских полицейских, японский способ, как быстро обезвредить нападающего, и, наконец, рассказал об основных правилах классической борьбы.
Мы попробовали бороться, взаимно массируя шейные мышцы, стараясь перебросить друг друга через бедро.
Желая доставить ему удовольствие, я позволил повалить себя. Я выполнил превосходный мостик, который он пытался сломать щекоткой и другими недозволенными приемами.
Потом я поднялся, схватил этого яростно сопротивляющегося хомячка поперек туловища, крутанул, как рулетку, и уже почти уложил на обе лопатки, как вдруг, он пнул меня ногой в пах, разорался и так завизжал, что мне показалось, будто он лишился рассудка.
Мы свалили подставку со статуей какого‑то австрийского полководца.
Макс бил ногами, царапался и кусался, как волчонок, и совершенно неожиданно выскользнув угрем из железных тисков моих объятий, сорвал со стены турецкий ятаган и кинулся на меня.
Я тотчас понял, какую опасность представляло собой остро отточенное, а возможно, и отравленное оружие коварных сынов Востока и побежал к дверям.
В дверях клинок настиг меня и порезал ухо.
Кровь потекла из рассеченной ушной мочки.
Не имея под рукой дистиллированной воды, я тщательно промыл рану ключевой водой из источника и обвязал голову сначала чистым лоскутком, а затем подаренным мне моей матушкой шейным платком с желтыми цветочками.
Я тотчас же попросил у госпожи генеральши аудиенции.
Признаюсь без угрызений совести — пребыванием в ее доме я был сыт по горло.
Госпожа генеральша вначале предположила, что у меня болят зубы.
Я не счел нужным объяснять ей что‑либо.
Просто сообщил, что безотлагательные семейные обстоятельства вынуждают меня попросить в полку отпуск и выехать к себе на родину, в Чехию.
Не поддался я ни на ее настойчивые просьбы, ни на обольстительные улыбки.
Пренебрег и солидным вознаграждением, которое она мне предлагала‑только бы я остался.
Твердо, непоколебимо стоял я на своем.
Она все же погладила меня по платку, которым было завязано раненое ухо, и высказала подозрение, что, должно быть, любовь к какой‑нибудь более молодой женщине гонит меня из ее дома…
Усвоив за это короткое время салонные манеры, принятые в высшем свете, я щелкнул каблуками, поцеловал ей руку, поблагодарил за все доброе и, взяв ранец, больше ни с кем не простясь, покинул этот немецкий, генеральский, недоброй памяти дом.
Она помахала рукой из окна, и мне показалось, будто даже платочком тонким, батистовым глаза вытирала…
Шел я на вокзал шагом бодрым, военным.
Урок тактики
Из окон гимнастического зала и одновременно часовни немецкой начальной школы, где за тесными партами сидели сорок три вольноопределяющихся, был виден просторный городской парк.
Сквозь ветки крайних кустов, сгнивших от сырости в застроенной части парка, просвечивала яркая молодая зелень каштанов, берез, платанов и плакучих ив. В прозрачном воздухе теплого летнего дня деревья все время трепетно дрожали. Фоном парку служили холмы, густо поросшие серебристо-серыми тополями, бледно-зелеными лиственницами, тускло-матовыми липами, грабами и каштанами, чьи даже издали видимые перстообразные листья шевелились от ветра, словно играли в какую‑то веселую игру. Над парком простиралось лазурно-синее небо. По тропинке, на обсаженном самшитом склоне, шел прусский офицер с девушкой в красном платье.
В громкий разговор вольноопределяющихся, ожидавших прихода преподавателя тактики, вплетались шум фонтана, громкие крики детей, слова прохожих и звон маленьких колоколов лесной часовни, зовущих к майскому богослужению. Через открытые окна в гимнастический зал струился воздух, порывы его перекатывали облака табачного дыма от сигарет и трубок — влажный воздух, насыщенный пряным ароматом цветущих трав, чабреца и приторным запахом распустившихся гвоздик, высаженных под окнами в клумбы, среди которых петляла посыпанная песком дорожка, всегда сырая от водяной пыли фонтана.
Яркие солнечные лучи тянулись длинными полосами от окон до середины зала, освещая кирпично-красные от загара лица вольноопределяющихся, отчего становились заметными их небритые подбородки.
С каждой минутой ожидания возрастал шум, все более бурный и суматошный хор грубых мужских голосов. Вольноопределяющиеся поднимались со своих мест, перекликались с Паздеркой, учителем черчения, который рисовал на доске карикатуры на начальников; с металлическим звуком полетели в угол брошенные кем‑то фехтовальные принадлежности; у кафедры игроки трясли двухгеллеровые монеты в сложенных ладонях и метали их к черте; ефрейтор Пик, по гражданской должности главный поверенный страхового общества, читал вслух роман «Афродита»; три адвоката и один судья, оживленно споря, играли в карты; многие из вольно-определяющихся, утомленные упражнениями в манеже, лежали на скамьях или же, зевая, выполняли задание по «Террайнлере» [155], рисуя обозначения мостов, бродов и мостиков, колодцев обычных и артезианских и другие скучные ненужности; самый старший из этой группы «С» вольноопределяющихся конно-транспортного батальона, людей от тридцати до сорока лет, — папаша Клицман, по профессии почтмейстер, отец шестерых детей, растянувшись на гимнастическом мате, громко храпел, приближая таким способом желанный момент, когда ему сообщат, что он уволен по чистой.
Время от времени, когда спросонья поднималась чья‑нибудь облысевшая голова, бурные волны голосов утихали. Удивленно озираясь, голова тут же поспешно упиралась очкастыми глазами в тетрадь с диктантом: «Jedes Gefecht soll planmässig geführt werden… Bei der Befehlsausgabe Notizen machen» [156], чья‑нибудь рука придвигала цветные карандаши и учебник Шмидта для унтер-офицеров. И лишь когда выяснилось, что занятия будет вести не ротмистр граф Корнель Дьорффи, а преподаватель тактики кадет-аспирант Стейскал, когда самые робкие, высунувшись из окна, убедились, что дозор у ворот на улице спокойно покуривает, шум перерос в рев, где потонули и злобные выкрики поссорившихся картежников и храп почтмейстера…
156
Каждый бой должен проводиться планомерно… При отдаче приказа нужно делать пометки (нем.).