А что касается убийц красного директора, их задержали мы тут же, в кочегарке у Глебыча, где пили они спирт и закусывали солеными огурцами. По огурчику Марьиного засола и определил их мудрый Савоськин, забежавший в «преисподнюю» погреться.
Помню его страшный крик: «Вяжи их, братцы!» Помню отчаянную возню. Помню, как разрядил всю обойму в грудь краснозвездному братишке Котик Катыхов, и его искаженные злой усмешкой тонкие усики. Не забуду, как связанный Заикин, сын адвоката, кричал дико и непонятно, голосом выпи: «Алиби! Алиби!»
Ну, один всего не расскажешь, пусть подключатся другие, а я послушаю…
ДЕЛО СЕРАФИМА ЖЕРЕБЦОВА
В уком явился интересный тип. Кривой на правый глаз и хромой на левую ногу. Одет в потертые галифе и кожаную куртку, лопнувшую по швам. Лицо его то и дело подергивалось, и свежие шрамы на нем то краснели, то бледнели.
«Герой, — подумал я, — совсем на вид молод, а успел побывать на фронтах — экие отличия нахватал на гражданской войне!»
Он зашел к Потапычу и, закрыв дверь, накричал на нашего секретаря укома, как начальник какой-нибудь или как припадочный инвалид.
Он требовал немедленного заседания, а Потапыч обещал собрать укомовцев только завтра.
Помирились на том, что парень переждет одну ночку в укоме.
— Накорми и обогрей, — сказал мне Потапыч и добавил с усмешкой: — По персональному делу явился, орел!
Как только окончились занятия в укоме, я затопил камин, сдвинул столы поближе к теплу и указал герою самый лучший, для спанья покрытый сукном стол секретаря. Он улегся, положив под голову бобриковую кепку, а я пошел добывать картошку.
Зашел к одному дружку, к другому, к третьему и у каждого выманил по нескольку штук, и все под неизвестного героя. Обещал его рассказ про гражданскую войну. Приходите, мол, — будет что покушать, будет что и послушать. Покормим его печеной картошкой, а он нам такое порасскажет…
Заинтриговал ребят. Набрал картошки.
Когда вернулся, в печке уже нагорели угли. Загреб, положил картошку. Вскоре дух от нее пошел сильно приятный для комсомольского нутра. А герой лежит, закрыв глаза, и носом не ведет.
Что-то очень угрюм, неразговорчив. Удастся ли расшевелить его на что-нибудь интересное? А вдруг пустой номер? Вот сыграет он со мной шутку. Что я ребятам скажу? Зачем картошку собирал? У железнодорожных дружков не было — так они пообещались воблы притащить, прямо из депо явиться, после обтирки паровозов.
Эх, как хорошо поедать горячую картошечку, пожевывать воблочку да слушать-слушать про дела и случаи комсомольские…
Погляжу в сторону неизвестного. Молчит. Ладно, меня не замечает почему не обращает внимания на печеную картошку?
И только я это подумал — он вдруг, не открывая глаз, буркнул:
— Смотри, пригорит!
Ага, отозвался все-таки. Настроение у меня после этой реплики сразу улучшилось. Есть надежда — заговорит.
Постепенно, пока упекалась картошка, подходили наши ребята, всегдашние посетители вечеров на укомовских столах. Алешка Семечкин пришел и поставил на подоконник пузырек постного масла. Тарасыч явился с горбушкой хлеба. У Быляги оказалась в спичечном коробке соль.
Выгреб я картошку, высыпал на газету. Хороша, кругла, бока поджаристы. С хрустом будет. Все любуемся, а неизвестный герой даже не повернул носа.
Стал Алешка хлеб разламывать, на него тоже не глядя, а тот вдруг новую реплику:
— Зачем крошить, возьми вот нож!
Когда человек дает нож для хлеба — значит, просится в компанию.
— Давай с нами, — кивнул Тарасыч и стал делить картошку — выходило по две на брата, если учесть железнодорожников.
— Гм, — отозвался герой, — отведать, что ли, еще раз кушанья индейского…
— А ты что, был в Индии? — спросил Быляга, гордившийся своими путешествиями.
Вместо ответа герой быстро выбрал самую крупную картошину и засунул в рот, не посолив, не помаслив, не разломив.
От удивления мы перестали есть, дожидаясь, пока незнакомец прожует картошку, которую он заправил в рот целиком. Она оказалась чересчур горяча и велика, и он валял ее во рту, не в силах ни проглотить, ни выплюнуть. И мы не могли ничем помочь, а только морщились, смотря на его страшные гримасы.
Наконец проглотил. Все облегченно вздохнули.
— Речь идет об американских индейцах, — сказал гость Быляге, — вот у них-то и похитил Колумб то, что оказалось дороже золота.