Но никто не знал мыслей Анны, да и не интересовался ими, а посему скандал разрастался. В монастыре не нашлось смельчаков, чтобы упрекнуть царственную особу или навязать ей свои советы и мнения: ведь ей, помимо всего прочего, покровительствовал отец Мигель, духовный наставник обители. Однако в конце концов из внешнего мира пришло письмо, составленное епископом ордена святого Августина. Тон послания был почтительно-суров, и в нем сообщалось, что многочисленные посещения кондитера дают пищу для пересудов, и поэтому Анна проявила бы благоразумие, согласись она более не подавать для этого поводов. Этот совет наполнил ее гордую чувствительную душу жгучим стыдом. Принцесса тотчас же послала своего слугу Родероса за отцом Мигелем и передала священнику полученное письмо.
Черные глаза монаха пробежали текст, и в них появилось тревожное выражение.
– Этого следовало опасаться, – со вздохом проговорил он.
– Тут есть только одно средство, да и то лишь, если дело не дойдет ни до чего более серьезного: дон Себастьян должен уехать.
– Уехать?! – У Анны перехватило дух от страха. – Куда?
– Куда угодно, лишь бы подальше от Мадригала. И немедленно, самое позднее – завтра поутру, – ответил монах и добавил, заметив выражение ужаса на ее лице: – Ну, а что еще можно придумать? Как знать, может, этот докучливый епископ уже поднял шум?
Анна подавила охватившие ее чувства.
– А я… я увижу его перед отъездом? – с мольбой в голосе спросила она.
– Не знаю. Наверное, это было бы слишком опрометчиво. Я должен поразмыслить.
В глубоком смятении он бросился прочь, оставив Анну, и девушке показалось, что жизнь покидает ее.
В тот сентябрьский вечер она сидела, потрясенная, в своих покоях, надеясь и не смея надеяться, что ей удастся еще раз хоть одним глазком взглянуть на Себастьяна. Было уже довольно поздно, когда к Анне пришла донна Мария де Градо с известием, что Эспиноза сейчас сидит в келье отца Мигеля. Испугавшись, что он уйдет тайком, так и не повидавшись с ней, и не обращая внимания на позднее время (шел девятый час, и начинало смеркаться), девушка немедленно послала Родероса к священнику с просьбой привести Эспинозу в гостевую комнату. Отец Мигель согласился, и влюбленные, а они уже были на этой стадии отношений, встретились вновь. Обоим было тяжело и больно, оба страдали.
– Боже мой! – вскричала принцесса, отбросив прочь всякую осторожность. – Боже мой! Что же вы решили?
– Решили, что завтра поутру я уезжаю, – отвечал Себастьян.
– Куда? – спросила обезумевшая от горя девушка.
– Куда? – он пожал плечами. – Сначала в Вальядолид, а потом… как будет угодно Всевышнему.
– Когда же я опять увижу вас?
– Когда… когда будет угодно Всевышнему.
– О, какой ужас! Если я потеряю вас… если никогда больше вас не увижу… – она задыхалась, ломая руки.
– Ну что вы, госпожа, – ответил он. – Я вернусь за вами, когда придет время. К дню Всех Святых, или, самое позднее, к Рождеству. И я привезу с собой человека, который поручится за меня.
– Какая нужда ручаться за вас мне? – в великом раздражении запротестовала девушка. – Мы принадлежим друг другу, вы и я. Но вы вольны странствовать по свету, а я беспомощно сижу в этой клетке…
– Да, но ведь в скором времени я освобожу вас, и с тех пор мы пойдем рука об руку, – он шагнул к столу, на котором стояли рог с чернилами, коробочка с песком, несколько перьев и лежала бумага. Взяв стило, он принялся писать с заметным усилием, ибо короли, как известно, не отличаются прилежанием в учении.
“Я, дон Себастьян, милостью Божией король Португалии, беру в жены светлейшую донну Анну Австрийскую, дочь светлейшего принца Иоганна Австрийского, на основании разрешения, полученного от двух епископов.”
Внизу он поставил подпись – такую же, какую во все века ставили португальские короли: El Rey (король).
– Вы удовлетворены, госпожа? – с мольбой спросил он, вручая ей бумагу.
– Как может эта записочка удовлетворить меня?
– Это – обязательство, которое я исполню, как только позволят Небеса.
Услышав это, Анна ударилась в слезы, а Себастьян пустился в увещевания и болтал до тех пор, пока отец Мигель не вынудил его удалиться, поскольку было уже поздно. Тогда принцесса забыла о своих собственных горестях и преисполнилась сочувствия к возлюбленному: нет, она и слышать ничего не желает, он обязан принять все ее достояние – сто дукатов и украшения, в числе которых были золотые часики, усыпанные алмазами, и колечко с камеей, изображавшей короля Филиппа. Ну и, наконец, ее собственный портрет размером с игральную карту.