– И это все? – с угрожающим спокойствием проговорил юноша.
– Нет, – ответил легат, который стоял над ним, бесстрастный в сознании своей правоты. Мы требуем также, чтобы вы тотчас освободили даму, вашу мать, которую вы несправедливо заточили в узилище и держите там.
– Это заточение отнюдь не несправедливо, и свидетелями тому – все здесь присутствующие, – отвечал инфант. – Возможно, Рим поверил тем лживым наветам, которые туда поступили. Донна Тереза вела распутную жизнь, и мой народ страдал от несправедливостей во время ее правленая. Вместе с пресловутым сеньором Трава она разожгла пожарище гражданской войны в подвластных ей землях. Узнай же от нас правду и поведай ее Риму. Тем самым ты совершишь достойное деяние.
Но прелат был преисполнен упрямства и гордыни.
– Не такого ответа ждет от вас наш святой отец, – сказал он.
– Но таков ответ, который я посылаю ему.
– Берегись, безумный и мятежный юноша! – вспылил кардинал, не сдержав гнева. Голос его зазвучал громче. – Я прибыл сюда, имея в своем распоряжении оружие, мощи которого достанет, чтобы уничтожить тебя. Не злоупотребляй терпением Матери-Церкви, иначе вся сила ее гнева обрушится на твою голову.
Впав в неистовство, Афонсо Энрикес вскочил на ноги. Душевное волнение исказило его черты, глаза загорелись.
– Прочь! Вон отсюда! – вскричал он. – Убирайтесь, сеньор, да побыстрее, иначе, видит Бог, я не мешкая присовокуплю новое святотатство ко всем тем, в которых вы меня обвиняете.
Прелат плотнее закутался в широкую мантию. Он побледнел, но вновь обрел спокойствие и невозмутимость. Исполненный сурового достоинства, он поклонился рассерженному юноше и удалился с таким бесстрастным видом, что трудно было определить, кто же одержал верх в этом поединке. И если еще ночью Афонсо Энрикес считал себя победителем, то утром его иллюзии были повергнуты в прах.
Ни свет ни заря его разбудил камергер. Эмигио Мониш требовал немедленной аудиенции. Афонсо Энрикес сел на постели и велел впустить вельможу.
Пожилой рыцарь и верный спутник вошел к нему тяжелой поступью. Хмурое смуглое лицо: сурово сжатые губы, почти скрытые седой бородой, превратились в тонкие полоски.
– Да хранит тебя Господь, государь, – приветствовал инфанта Мониш таким мрачным тоном, что его слова прозвучали как благочестивое, но несбыточное пожелание.
– И тебя, Эмигио, – ответил инфант. – Раненько же ты поднялся. Что тому причиной?
– Дурные вести, государь, – рыцарь пересек комнату, откинул задвижку и распахнул окно. – Слушай, – сказал он принцу.
Неподвижный утренний воздух был наполнен нарастающим звуком, похожим то ли на жужжание улья, то ли на шум морских волн во время прилива. Но Афонсо Энрикес тотчас же понял, что это ропот толпы.
– В чем дело? – спросил он, спуская с кровати мускулистые ноги.
– В том, государь, что папский легат исполнил все свои угрозы и сделал кое-что еще. Он наложил на город проклятие и отлучил от церкви всю Коимбру. Храмы закрыты, и до тех пор, пока проклятие не будет снято, ни одному священнику не разрешается крестить, венчать, исповедовать и свершать иные таинства Святой Церкви. Народ объят ужасом и знает, что проклятие наложено из-за тебя. Теперь они собрались внизу у ворот храма и требуют встречи с тобой, чтобы умолять тебя освободить их от ужасов отлучения.
Афонсо Энрикес уже поднялся на ноги и стоял, изумленно глядя на старого рыцаря; лицо его покрыла мертвенная бледность, сердце сжалось от страха. Оружие, которое обратила против него церковь, было неосязаемо, но разило сокрушительно и беспощадно.
– Боже мой! – застонал он. – Как же мне быть?
Мониш был очень, очень серьезен и мрачен.
– Первым делом надо успокоить народ, – ответил он.
– Но как?
– Есть только один путь. Пообещай подчиниться воле Папы, искупить свои грехи и снять проклятие отлучения с себя и своего города.
Бледные щеки юноши тотчас же залились ярким румянцем.
– Что?! – вскричал он, и голос его был похож на рык. – Выпустить на волю мою мать, сместить Сулеймана, вновь призвать беглого изменника, проклявшего меня, и униженно выпрашивать прощения у этого чванливого итальянского церковника? Да пусть сгниют мои кости, да гореть мне веки вечные в адском пламени, если явлю я миру такую трусость! А ты, Эмигио! Неужели ты и впрямь советуешь мне так поступить?