Доморощенные российские проекты, а их было немало, Екатерина без сожаления отклоняла. И памятник, сделанный Растрелли при жизни Петра, ей тоже не подходил, слишком спокоен, завершенность созданного. По совету Дидро она пригласила из Франции профессионала, известного скульптора Фальконе.
Скульптор Фальконе не хотел никаких девиц, чудовищ и прочих хороводов. Для него Петр был сам по себе сюжет. Чем проще, тем сильнее. Петр не нравился многим современникам, — что ж, он сделает Петра, который видит тех, кто еще не существует и кто будет благословлять его.
Фальконе ставит скалу, на ее крутизну взбирается конь. Скала не безразличный постамент, она сама по себе эмблема трудностей, которые Петр преодолел. Памятник–метафора. Настоящая метафора обеспечивает памятнику будущность.
Первая модель из глины вызвала у Штелина недоумение. Идея показалась беспомощной, слишком отвлеченной: всадник на коне, конь на скале и более ничего. А где же рассказ о заслугах царя, о том, чем ознаменовано его царствование?
Он принялся вразумлять француза: Россия к памятникам не привыкла, русскому человеку надо растолковать что да как — понятными иллюстрациями, текстом. Показал Фальконе свои проекты, мастерски исполненные аллегорические фигуры, кольцом окружающие Петра. Надписи по–латыни и по–русски — перечислялись победы, свершения. Привел анекдоты из своей коллекции.
Анекдоты позабавили Фальконе, история же побед и реформ ему быстро наскучила.
— Зачем мне это? — сказал он, потягиваясь.
Хоровод аллегорических девиц — Слава, Победа, Премудрость и прочие — вызвали у него смешок: Петр, нормальный мужик, должен на них заглядываться со своей скалы, грудки–то торчат совсем не аллегорические.
Бесстыдно подмигивая, он рассуждал, как сократить жеребячьи принадлежности вздыбленного коня.
Штелин обиделся. Неужели француз не понимает, кто перед ним, ему бы прислушаться, благодарить, он же ухмыляется, будто ему известно нечто иное. Потом сказал, что Штелин, как анатом, — вскрыл труп и думает, будто узнал человека. Перечень дел Петра — это не Петр.
Штелин настаивал, продолжал уговаривать, пока Фальконе не выдержал и, схватив его за отвороты сюртука, затряс:
— Каким он был, твой Петр, никто не знает. Он будет таким, каким его сделаю я, Этьен Морис Фальконе! Таким и станут знать Петра потомки, запомни!
Возмущенный Штелин пожаловался Бецкому, просил обратиться к императрице, установить хотя бы барельефы, нельзя оставить памятник немым. Бецкой поддержал Штелина, но Екатерина не вняла, она была на стороне скульптора. Штелин в сердцах бросил Бецкому, что государыня заботится не о Петре, а о своей славе просвещенной европейской правительницы, подруги Дидро. Неосторожно вырвалось, себя не помнил, впервые с ним такое приключилось, слава богу, Бецкой сделал вид, что не слыхал.
Бецкой был не начальник–бурбон — знаток искусства, друг французских энциклопедистов, горячий поклонник античности. Проект Фальконе — скала, одинокий всадник, взлетающий на нее, — не соответствовал античным канонам, таким образцам, как статуя Марка Аврелия. Античность, спорил с ним Фальконе, не предмет абсолютного поклонения. И в древности создавалось немало дряни. Статуя Марка Аврелия прекрасна, есть, однако, и другие средства достигнуть желаемого. Бецкой потребовал от Фальконе письменных объяснений. Тратить на это время Фальконе не желал и обратился к императрице. Хотя Екатерина высоко чтила Бецкого, тем не менее встала на сторону Фальконе. Она сразу сумела оценить его замысел. Распознать в художнике талант дано не всякому, а тем более преимущества замысла дерзкого, небывалого. Русские цари время от времени в этом разбирались неплохо. Екатерина написала Фальконе, чтобы он не обращал внимания на критиков: «Вы сделаете в сто раз лучше, слушаясь своего упрямства».