– Меня? К какому дому?
Он опять поднял брови, удивляясь на ее бестолковость.
– К вашему дому. Там, где вы сейчас.
– Ну, да, – она сильно вздрогнула. – Ну, муж у меня.
И тут же испугалась, дико испугалась, что сейчас этот самый скайп плеснет ей «уа» прямо в ухо, и Левин исчезнет с экрана.
– Я смогу задержаться, – она закусила губу. – Не беспокойтесь, пожалуйста. Задержусь, если надо.
Они проговорили до рассвета. Даже любви не было между ними в эту ночь. Коля вставал, накидывал ватник, выходил на крыльцо покурить. Возвращался промерзший, посеребренный еще не утихшим и редким снежком. Ложился рядом с ней. От него пахло табаком и свежим холодом.
– Как же я без тебя? – бормотала она, вжимаясь в него всем телом. – Ну, ладно неделя. Ну, месяц. А это ведь долго.
– Тогда откажись, – отвечал он. – Еще ведь не поздно.
Она чувствовала облегчение: еще ведь не поздно! И тут же ее опаляло: долги!
– А деньги-то как? – вспоминала она, и слезы затапливали лицо.
– Так будем на всем экономить. Сожмемся.
– Да как мы сожмемся? Твоим хлопцам нужно помочь?
– Пускай теперь сами. Раз нету возможности…
Ох, это слова! Как же им не помочь? Да ведь и для него самого отказать сыновьям – унижение. Как это: чтобы у отца денег не было? Коля ведь непростой человек, фантазер. Как в Голландию хотел попасть, увидеть тюльпаны! В Австралию тоже хотел. Два года назад решил в мэры города баллотироваться. Еле его отговорила. Да он бы и так не прошел, смешно говорить. Рядом с ним и она начинала иногда фантазировать: заработать денег, уехать вдвоем на курорт, лечь на белом песке под лохматой пальмой и чтобы какой-нибудь «дринк» принесли. С соломкой.
Под утро он устал от ее слез, задремал. В свете, похожем на сильно разбавленное молоко, проступил куст рябины у самого крыльца, на котором сидели птицы и выклевывали из-под снега сморщенные черные ягодки. С такой жадностью выклевывали, с яростью, так огрызались друг на друга сорванными голосами, что она отвернулась. И птицы – как люди.
Улетала из Киева. Как прошла последняя ночь, как собрала чемодан, как приезжала дочка из Бобрищей попрощаться – она ждала ребенка в неполных свои девятнадцать, и этого Нина стеснялась, неловко быть бабушкой, – ничего она почти не помнила. Ничего, кроме него. Он тоже волновался, все время курил, и запах его кожи, его жестких волос, смешанный с запахом табака, проник в ее ноздри да там и остался. Она чувствовала его все девять часов полета, и только утром, когда уже подлетали к Нью-Йорку, запах свежего кофе, который разливали стюардессы по пластмассовым чашечкам, вытеснил его. В Нью-Йорке длинноногая, но неприятная девушка с наклеенными ресницами, представительница все того же агентства, помогла ей сделать пересадку на маленький самолет, который, поднявшись в небо, не сразу набрал высоту, и Нина еще минуты три-четыре видела под собою горящую – всю в синих, всю в красных, всю в желтых огнях – в потоках лилового мертвого света, чужую ей землю, на которой уже не различить было ни одного человека, ни одного дома, ни одного дерева. Ей пришло в голову, что это – последняя правда. Нет ни человека, ни дома, ни дерева. А Коли – подавно.
Если бы ей предложили прямо тогда, в самолете, умереть, она ни секунды не стала бы думать.
Еще одна, такая же длинноногая и неприятная представительница агентства, встретила ее в аэропорту. Поехали к Левиным.
– Вы не знаете, какие они? Я имею в виду люди-то они какие? – спросила Нина.
– Мы по домам не ходим, – сухо ответила представительница. – Анкету он заполнил, все нормально. Работает в престижной компании. Зарплата хорошая. Не бойтесь не уголовник.
Про жену Нина и спрашивать не стала. Какая есть – такая и есть. Больной человек. Подъехали к дому. Место красивое, улица тихая, с двух сторон дороги – каменные особнячки. Что поразительно: никаких заборов.
– У вас что, не грабят? – спросила она.
– От места зависит, – объяснила представительница. – В таких местах никто никого не грабит. Но есть и другие районы. С решетками в окнах.
Из окна своего кабинета Левин увидел двух женщин, но не побежал вниз отворять им дверь, не засуетился. За последние полгода он сильно сдал. Зоина болезнь тихо, неторопливо и беззлобно убивала обоих. Она не пугала их смертью, пугала жизнью. По утрам не хотелось просыпаться. В голосе жены ничего не изменилось, даже прежняя ее смешливость еще звучала в нем, только последние два года Зоя все время повторяла одно и то же. Как попугай.
– Надо пойти погулять, – говорила она. – Надо пойти погулять.
Потом забывала, опускалась на стул, смотрела в одну точку. И снова: