Потом он оглядел все вокруг, взглянул на звезды, оглянулся на остров, находившийся тремя частями под водою, и точно стал обдумывать свое положение.
— Взгляните, — сказал он, — Молокай уже далеко позади нас, а Мауи похож на облачко. По положению звезд я знаю, что приехал, куда желал. Эта часть океана называется Морем Мертвецов. Здесь оно страшно глубоко, и все дно его покрыто человеческими костями, а в ямах его обитают боги и духи. Течение направлено к северу и чересчур сильно даже для акулы, а если сбросить человека, оно унесет его как дикий конь, в беспредельный океан. Его немедленно ломает, и он идет ко дну, где кости его разбрасываются с остальными, а боги уничтожают душу.
Ужас охватил Кеолу при этих словах. Взглянув на колдуна, он заметил при свете звезд и фонаря, что лицо его как будто меняется.
— Что с вами? — тревожно вскрикнул Кеола.
— Со мною ничего, а вот кое-кому другому плохо придется, — ответил колдун.
Говоря это, он перехватил фонарь другою рукою и… Что это? Он стал тащить палец из кольца, но палец застрял, кольцо лопнуло, а рука стала в три раза больше.
Тут Кеола взвизгнул и закрыл лицо руками.
Каламак поднял фонарь.
— Посмотрите-ка мне в лицо! — сказал он.
Голова его стала величиною с бочонок, а он все рос, рос, как растет нагорное облако. Кеола сидел перед ним и визжал, а шлюпка неслась к морю.
— Что ты думаешь теперь насчет концертино? — спросил колдун. — Уверен ли ты, что тебе не хотелось бы иметь лучше флейту? Нет? Это хорошо, потому что я не люблю видеть непостоянство в моей семье! Но я начинаю думать, что мне лучше будет отделаться от этой дрянной шлюпки, потому что объем мой необычайно увеличился, и если не принять мер предосторожности, то мы немедленно перекувырнемся.
С этими словами он свесил ноги за борт, причем с быстротой взгляда или мысли, стал выше раз в тридцать — сорок, и опустился в морскую глубину. Вода покрывала его до подмышек, голова и плечи поднялись наподобие острова, и волны, ударяя его в грудь, разбивались как об утес. Шлюпка продолжала идти к северу; но колдун протянул руку, схватил планшир большим и указательным пальцем, выломал бок, как какой-нибудь сухарь, и Кеола полетел в море, а обломки шлюпки колдун забросил за несколько миль.
— Извините, что я беру с собой фонарь, — сказал он. — Мне долго придется идти вброд, земля далеко, почва неровна, и я ощущаю кости под ногами.
Он повернулся и пошел огромными шагами, и Кеола, погружаясь в промежуток между двумя волнами, не видел его, но, поднимаясь на гребень волны, видел, как он шагал, держа фонарь высоко над головою, видел как разбивались о него волны.
С тех самых пор, как острова были впервые выужены из моря, не было человека, напуганного сильнее Кеолы. Он плыл, но плыл, как щенок, который плывет неизвестно куда, когда его бросят в воду, чтобы утопить. Он ни о чем не мог думать, кроме огромного роста колдуна, о его большущей, как гора, голове, его плечах, величиною с остров, и о волнах, которые тщетно били по нему; вспомнил он также о концертино, и стыдно ему стало, а как подумал о костях мертвецов, так задрожал от страха.
Вдруг он увидел какое-то движущееся пятно, свет внизу, отблеск между волн и услышал разговор людей. Он громхо крикнул, ему ответили, и в одно мгновение над ним повис качаемый волною нос корабля. Он ухватился обеими руками за цепи; его то покрывало и подкидывало волной, то опускало книзу, а минуту спустя он был вытащен моряками на борт.
Ему дали джину, сухарей, сухое платье, спросили, как он попал туда, где его нашли, и замеченный ими свет не был ли маяком Лае-О-Ка-Лау.
Кеола знал, что белые люди все равно что дети и верят только своим собственным историям, поэтому о себе сказал, что ему вздумалось, а относительно света (то был фонарь Каламака) поклялся, что никакого света не видел.
Корабль оказался шхуной, идущей сначала в Гонолулу, а оттуда для торговли на мелкие острова. На счастье Кеолы она потеряла одного матроса во время шквала. Разговаривать было не о чем — Кеола не смел оставаться на восьми островах. Разговоры распространяются очень быстро, и люди вообще так любят болтать и сообщать новости, что спрячься Кеола хоть на севере Кауая или на юге Кеу, колдун узнает об этом меньше чем через месяц, и тогда он погиб. Руководствуясь этим, он поступил как нельзя благоразумнее, нанявшись матросом вместо того, который утонул.
Положение его было в некотором отношении хорошее; пищу давали прекрасную и в большом количестве: сухари и солонину он получал ежедневно, а два раза в неделю давали гороховый суп и пудинг, приготовленный из муки с салом, так что Кеола потолстел. Капитан был человек добрый, а остальной экипаж не хуже других белых. Несносен был один только штурман, самый противный из всех людей, с которыми когда-либо приходилось встречаться Кеоле. Он постоянно ругался и бил Кеолу и за то, что тот сделал, и за то, чего не делал. Побои оказывались весьма тяжкими, так как человек он был сильный, а употребляемые им выражения неприятно действовали на Кеолу, потому что он принадлежал к хорошей семье и привык к уважению. Хуже всего было то, что чуть, бывало, Кеола улучит минутку вздремнуть, штурман проснется и поднимет его концом троса. Кеола понял, что ему тут не ужиться, и решил бежать.
Берег показался только месяц спустя после ухода судна из Гонолулу. Ночь была дивная, звездная, море было так же гладко, как прекрасно было небо. Ветер дул попутный. Вдали виднелся остров с рядом пальмовых деревьев вдоль берега.
Капитан со штурманом смотрели на остров в ночной бинокль, назвали его по имени и разговаривали о нем, как раз около колеса, которым управлял Кеола. Этот остров, казалось, не посещался торговцами. По мнению капитана, на нем, кроме того, люди не жили, но его помощник думал иначе.
— Я бы и цента не дал за путеводитель, в котором это сказано, — говорил он. — Я однажды шел здесь ночью на шхуне "Евгения"; ночь была как раз такая же, как сегодня, и тут ловили рыбу с факелами, а берег был освещен как город.
— Берег крутой — это важно и, судя по карте, никаких особенных опасностей не представляет, так что мы обойдем его с подветренной стороны. Не говорил ли я тебе, чтобы держать круче! — крикнул он Кеоле, который так усердно слушал, что перестал править.
Штурман обругал его, клянясь, что канаки ни к чему не годны на свете, и если бы ему удалось кинуться на него с кофельнагелем, то солоно пришлось бы Кеоле.
Капитан и его помощник улеглись, а Кеола был предоставлен самому себе.
"Остров этот отлично подойдет для меня, — думал он. — Если здесь нет купцов, так штурман сюда никогда не явится; а что касается Каламака, то нет возможности, чтобы он когда-либо забрался так далеко".
И он пошел более полным ходом поближе к берегу. Ему надо было сделать это осторожнее, потому что с белыми (и со штурманом в особенности) всегда много хлопот, в них никогда нельзя быть уверенным: спят или притворяются спящими, а чуть малейший толчок, вспрыгнут и накинутся на вас с веревкой. Итак, Кеола мало-помалу все приближался к берегу. Он был уже совсем близко от него и слышал как громко раздавался шум прибоя.
Вдруг штурман вскочил.
— Что ты делаешь? Хочешь посадить корабль на берег? — заорал он и кинулся к Кеоле, а тот — через поручни да в море.
Когда он вынырнул, шхуна уже шла в другом направлении, штурман сам стоял у колеса, и Кеола слышал его проклятия. С подветренной стороны море было тихо. Погода была теплая, и так как у Кеолы был при себе нож, то акул он не боялся. Неподалеку перед ним деревья кончались, линия берега прерывалась чем-то похожим на гавань. Приливом его подняло и перенесло через это место. Некоторое время его то пригоняло, то отгоняло, и он носился по мелководью, освещенному десятками тысяч звезд, окруженный кольцом земли с ее рядом пальм. Он был очень изумлен, так как никогда не слышал о таком странном острове.
Время, проведенное Кеолой на этом острове, делится на два периода: период, когда он был один, и период пребывания с племенем. В первом он всюду искал людей и не нашел ни души, видел только несколько построек и признаки костров, но зола уже остыла и вскоре была размыта дождями, а ветрами было снесено и разрушено несколько хижин. В этом месте он и поселился, устроил себе очаг, сделал удочку, ловил и варил рыбу, залезал за кокосовыми орехами, сок которых он пил, потому что воды на острове не было. Дни казались ему долгими, а ночи ужасными. Он устроил из скорлупы ореха лампу, масло добыл из зрелых орехов, а из волокон сделал светильню. С наступлением вечера он запирался в своей хижине, зажигал лампу, ложился и дрожал до утра. Много раз ему думалось, что лучше было бы лежать на дне морском, чтобы валялись там его кости с другими.