Он подумал, что не раз и ему хотелось заплакать на месте событий, которые, по своей профессии, ему приходилось наблюдать, включая и вчерашнюю трагедию. Но он всегда умел сдерживаться – за исключением одного случая, о котором, если он всплывал в памяти, Партридж старался тотчас забыть. Однако, вспоминая его, Партридж задумывался над тем, что же он за человек и почему не может плакать.
В начале своей репортерской карьеры Гарри Партридж находился в Великобритании, и в это время в Уэльсе произошла трагедия. Случилось это в Аберфане, шахтерском поселке, где с отвала съехал большой пласт угля и завалил начальную школу. Под углем погибло сто шестнадцать детей.
Партридж приехал на место происшествия вскоре после того, как случилось несчастье, и видел, как вытаскивали трупы. Каждое маленькое тельце, покрытое черной вонючей густой грязью, окатывали из брандспойта и лишь потом увозили для опознания.
Окружавшие Партриджа репортеры, фотографы, полицейские, зеваки – все плакали, судорожно глотая слезы. Партриджу тоже хотелось заплакать, но он не мог. Совершенно больной, но с сухими глазами, он довел свой репортаж до конца и уехал.
С тех пор он видел бесчисленное множество происшествий, которые могли бы вызвать слезы, но тоже никогда не плакал.
Может быть, у него есть какой-то дефект, и он человек холодный? Он задал этот вопрос однажды приятельнице-психиатру, с которой они выпивали как-то вечером, а потом легли в постель.
Она сказала ему: “Все с тобой в порядке, иначе ты не задавал бы этот вопрос. Просто у тебя есть такой защитный механизм, который делает отвлеченным все, что ты видишь. Все свои переживания ты запихиваешь внутрь, и они у тебя копятся где-то там. Настанет день, когда хранилище переполнится, лопнет, и ты заплачешь – и как заплачешь!"
Всеведущая женщина, делившая с ним постель, оказалась права, и такой день настал… Но об этом Партридж тоже не хотел думать, и он задвинул в глубь памяти то событие, как раз когда Вивиен вошла в спальню, неся на подносе утренний чай.
Ей перевалило за сорок – у нее было резко очерченное лицо и прямые черные волосы, в которых проглядывала седина. Она не была ни красивой, ни, как принято говорить, хорошенькой, но теплой и щедрой, – и с ней было легко. Вивиен овдовела еще до знакомства с Партриджем, причем замужество ее, как он догадывался, было не из удачных, хотя она редко говорила о нем. У нее была дочь, жившая в Ванкувере. Время от времени девушка приезжала в Торонто, но Партридж ни разу не видел ее.
Партриджу нравилась Вивиен, хотя он и не был в нее влюблен и, поскольку знал ее достаточно долго, понимал, что никогда не полюбит. А вот Вивиен, как он подозревал, любила его и полюбит еще больше, стоит дать ей повод.
А пока она мирилась с их отношениями, не требуя большего. Сейчас Партридж пил чай, а Вивиен внимательно рассматривала его. Она обнаружила, что он еще больше похудел и лицо его, хоть оно и казалось по-прежнему мальчишеским, Прорезали морщины усталости и напряжения. Лохматая голова, в которой стала заметна седина, нуждалась в стрижке. Заметив, что она его рассматривает, Партридж спросил:
– Ну-с, и какой же будет приговор?
Вивиен с наигранным отчаянием покачала головой:
– Ты только погляди на себя! Ты же уехал от меня здоровым и крепким. А через два с половиной месяца вернулся усталый, бледный, изголодавшийся.
– Знаю, Вив. – Он состроил гримасу. – Такая уж у меня жизнь. Огромное напряжение, спать ложусь в самое непотребное время, ем черт знает что и пью. – И с улыбкой добавил:
– Так что вот – приехал, как всегда, в разобранном состоянии. Чем меня порадуешь?
– Для начала дам тебе хороший завтрак, чтоб ты поел “здоровой пищи”, – со смесью решительности и дружелюбия сказала она. – Можешь не вставать – я все тебе принесу. Затем будешь есть всякие питательные вещи вроде рыбы и дичи, свежих овощей и фруктов. Как позавтракаешь, я подстригу тебя. А потом отведу в сауну и на массаж – я уже договорилась.
Партридж откинулся на подушки и выбросил вверх руки.
– Отлично!
– Завтра, – продолжала Вивиен, – тебе, наверное, захочется повидать старых приятелей в Си-би-си – ты всегда ведь с ними встречаешься. Но на вечер я взяла нам билеты на концерт Моцарта в зале Роя Томсона в Торонто. Пусть музыка вымоет из тебя всю грязь. Я знаю, ты это любишь. А помимо этого будешь отдыхать и делать что хочешь. – Она передернула плечами. – Может, в промежутках тебе захочется побаловаться и в постели. Вчера ты уже пытался, но слишком был усталый. Сразу заснул.
Партридж почувствовал безмерную благодарность к Вивиен. Надежная она – как скала. Накануне в аэропорту Торонто, хотя самолет приземлился поздно ночью, она терпеливо ждала его и затем привезла сюда.
– А тебе разве не нужно на работу? – спросил он.
– У меня есть несколько неиспользованных выходных. Я договорилась, что возьму их начиная с сегодняшнего дня. Меня заменит другая сестра.
– Вив, такая, как ты, встречается одна на миллион, – сказал он ей.
Вивиен ушла готовить завтрак, и мысли Партриджа вернулись к вчерашнему дню.
Он вспомнил о звонке Кроуфорда Слоуна, поздравившего его, – Партриджа отыскали тогда в далласском аэропорту.
Говорил Кроуфорд несколько натянуто, что часто бывало в их разговорах. Иной раз Партриджу так и хотелось сказать ему: “Послушай, Кроуф, если ты думаешь, что я имею на тебя зуб – за Джессику, или за твое место, или вообще за что бы то ни было, – забудь об этом! Я не имею на тебя зуба и никогда не имел”. Но Партридж понимал, что это лишь еще больше осложнило бы их отношения, да Кроуфорд скорее всего и не поверил бы ему.
Во Вьетнаме Партридж прекрасно понимал, почему Слоун вылетал лишь на короткие задания: он хотел как можно больше болтаться в Сайгоне и как можно чаще выступать в “Новостях” Си-би-эй. Но Партриджу тогда было на это наплевать, как наплевать было и сейчас. У него были свои интересы. И одним из них – это можно, пожалуй, назвать пристрастием – была тяга к зрелищам и звукам войны.
Война.., кровавый бедлам сражений.., грохот и пламя, вырывающиеся из больших орудий, пронзительный свист и уханье падающих бомб.., стрекот пулеметов, когда не знаешь, кто стреляет, по кому и откуда.., почти чувственное возбуждение от грозящей тебе опасности, невзирая на страх, вызывающий дрожь, – все это увлекало Партриджа, высвобождало в нем адреналин, заставляло быстрее бежать кровь…
Он обнаружил это сначала во Вьетнаме, при своем первом знакомстве с войной. И с тех пор это наваждение владело им.
Он не раз говорил себе: “Признайся – тебе это нравится”, и признавался: “Да, нравится, и я дурак и мерзавец”.
Дурак или нет, но Партридж не возражал, когда Си-би-эй посылала его на театр военных действий. Он знал, что коллеги называют его “Пиф-паф” – презрительной кличкой, обозначающей телевизионщика, который обожает войну, – он не раз слышал, что это хуже, чем пристрастие к героину или кокаину, а конец почти такой же.
Но в Отделе новостей Си-би-эй – а это главное – знали, что Гарри Партридж освещает военные события лучше всех. Поэтому его не слишком огорчило, когда Слоуну досталось кресло ведущего “Вечерних новостей на всю страну”. Как любой корреспондент, Партридж надеялся занять это престижное место, но к тому времени, когда его занял Слоун, Партридж был уже настолько увлечен своей работой, что потеря этого места не имела для него большого значения.
Как ни странно, вопрос об этом месте недавно снова вдруг возник. Две недели назад у него был разговор с Чаком Инсеном, который, предупредив, что “разговор будет деликатный и личный”, сообщил, что в “Вечерних новостях на всю страну” предстоят серьезные перемены. “Если это произойдет, – сказал тогда Инсен, – не хотел ли бы ты вернуться с холода и стать ведущим? У тебя это чертовски хорошо получается”.