— Вам лучше знать, почему вы здесь, сюда просто так никого не приводят.
С удовлетворением отметив выражение ярости на лице Ивана Ивановича, он некоторое время разглядывал его с ироническим выражением, а потом пожал плечами и негромко позвал:
— Нина!
"Ну, все, — подумал Иван Иванович, — главная — баба. Ну, что за мерзость: все зло, вся пакость от них! А оказаться у бабы в руках, зависеть от нее — это что же может быть хуже?"
За занавеской что-то звякнуло, и, стремительно откинув ее, появилась женщина, при виде которой Иван Иванович обомлел.
Он не смог бы впоследствии сказать, какая она была — красивая или нет, молодая или уже в летах. Черты лица ее не были четкими, они все время расплывались, неуловимо меняясь. Но поразительнее всего было голубовато-серебристое свечение, окутывающее все ее тело, которое само, казалось, и источало его. Странное, зыбкое лицо, вытянутые вперед руки, одежда — все было окутано серебристым мерцающим облаком, в особенности хорошо видным потому, что свет в комнате ощутимо пригас, сгустившись в темно-синий сумрак. Тысячи мерцающих иголочек повторяли контур ее тела наподобие моментальных серебристых фотографий, они оставались в воздухе там, где она прошла и только спустя некоторое время медленно и неуловимо для глаза таяли. На женщине было надето что-то длинное, воздушное, сверкающее, взвихривающееся легкими всплесками. Длинные прямые волосы по мере ее медленного, плавного движения стлались за ней наподобие золотистого шарфа. "Ведьма, — подумал Иван Иванович с ужасом, — теперь все, точно хана".
Вы что расшумелись, мои хорошие? — спросила женщина звучным, мелодичным голосом с оттенком легкой укоризны, и так по-домашнему, так по-хорошему она это сказала, что Иван Иванович, зажмуривший от страха глаза, невольно тут же распахнул их. Она стояла совсем близко, наклонив к нему удивительное лицо, по которому скользили тенями серебро и чернь, так что стоило ей повернуться в профиль, и возникало впечатление, что половины лица у нее вообще нет.
— Да вот, — ответил мужчина будничным голосом, как будто в ее появлении не было ничего необычного. — Не желает осмотреться.
— Не может быть, — удивленно продолжала женщина. — Это какое-то недоразумение.
— Ведь он же ВИДИТ, Дмитрий Алексеевич, вы понимаете, да? Просто чудо какое-то.
Она провела ладонью перед лицом Ивана Ивановича, оставляя в воздухе фосфоресцирующий след, и спросила:
— Вы ведь это видите, правда? Замечательно! Я же говорила, Дмитрий Алексеевич, что здесь совсем не так все безнадежно, и, скорее всего, можно будет обойтись без крайних мер.
Она протянула руки к голове Ивана Ивановича, волосы его встали дыбом и тысячи мелких иголочек вонзились в кожу, приятно пощипывая ее.
— Не волнуйтесь так, не надо, — продолжала женщина мелодичным, теплым голосом. — Ну вот, уже не так страшно, правда? Вы у нас молодец! Покажите-ка нам, что вы сегодня видели во сне. Ну-ка, вспомните, это очень важно, от этого зависит ваша судьба.
И тотчас же перед его внутренним взором возникло склоненное к нему Лидкино лицо, близко-близко, так что видна была каждая веснушка и капельки пота на облупленном носу. Женщина взмахнула рукой, оставляя за собой сверкающую поверхность, на которой, как на призрачном экране, возникло то же самое лицо.
— Это кто? — спросила она.
— Лидка, — ответил Иван Иванович пересохшим горлом. — Соседка… Девчонка.
— А чем она для вас так примечательна? Она что, как-то по-особенному к вам относилась?
— По-особенному? Не знаю. Да, она меня всегда жалела, — ответил Иван Иванович, и сам страшно удивился своим словам.
— Ну вот видите, Дмитрий Алексеевич, — в голосе женщины звучало торжество. — И это на другой день всего. Смотрите, как быстро идет расторможение. И все так живо, ярко. Если поищем хорошенько, найдем и другие очаги, я уверена. Вы согласны?
— Да, пожалуй, тут есть над чем поработать, — ответил Дмитрий Алексеевич медленно, как бы в раздумьи.
— Давайте попробуем, ладно? В конце концов, все в наших руках.
Иван Иванович слушал этот разговор отстраненно, не понимая и не очень даже вникая. Им овладело странное и неестественное спокойствие, не хотелось ни думать, ни шевелиться. Постепенно голоса отдалились, затихли, вокруг сгустилась тьма, и он растворился в ней, полностью отключившись.
Наверно, это был не сон, во всяком случае, ему показалось, что он тут же и открыл глаза. В комнате горел обычный свет. Иван Иванович полулежал на стуле, верхняя часть тела у него была обнажена. Крышка чемодана была откинута, и взгляд Ивана Ивановича испуганно прошелся по сверкающим медицинским инструментам, аккуратно разложенным в нем. На ослепительно белой салфетке лежал шприц, в воздухе остро пахло спиртом. Дмитрий Алексеевич, держа Ивана Ивановича за руку, считал пульс, а с другой стороны к нему склонялась женщина, внимательно вглядываясь в его лицо. Вполне обычная, безо всяких этих непонятных странностей, очень даже ничего, лет так… впрочем, черт ее знает, сколько ей было лет, это неважно. Волосы ее, собранные в аккуратный узел, прикрывал белый колпак, облачена она была в обыкновенный белый халат, в общем, с виду медсестра, да и только. Вот только в глазах у нее почудилось Ивану Ивановичу что-то от той, привидившейся недавно, какие-то темные сверкающие точки прыгали в их глубине, и в то же время их выражение чем-то напоминало Лидкин взгляд, как будто был Иван Иванович этой чужой женщине небезразличен, как будто она сочувствовала ему и хотела помочь. Он уцепился за ее взгляд, доверившись идущему от него теплу, и спросил:
— Что со мной? Я болен?
— Есть немного, но ничего страшного, — ответила женщина, нежно поглаживая его по руке.
— Что, крыша съехала?
Они удивленно переглянулись.
— А-а, понимаю, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Вы имеете в виду вот это?
Он покрутил пальцем у виска и продолжал:
— Нет, я бы так не назвал вашу болезнь, это слишком упрощенно.
— Значит, сердце? Но я никогда ничего не чувствовал! — воскликнул Иван Иванович.
— Вот это, пожалуй, самый точный диагноз, — ответил Дмитрий Алексеевич.
— Инфаркт? — Иван Иванович испуганно провел рукой по груди и, странное дело, не ощутил своего прикосновения, как будто он дотрагивался до постороннего предмета. — А почему я ничего не чувствую? Вы мне сделали укол, да?
— Нет, нет, с сердцем у вас все в порядке, — сказала женщина, продолжая нежно сжимать его пальцы.
— А что же тогда… вот он сказал… диагноз? Да в чем, наконец, дело? Что со мной? — он оттолкнул руку женщины и выпрямился. Никакого такого сочувствия в глазах ее не было, это он теперь ясно видел, они смотрели строго и отчужденно, а врач этот, Дмитрий Алексеевич, еще и улыбался с насмешкой.
— Сейчас, сейчас, потерпите еще немного. У вас ничего не болит? Чувствительность восстановилась? — спросил он и с удивлением перевел взгляд на женщину. Она коснулась прохладными пальцами груди Ивана Ивановича, и он ощутил это прикосновение! Похлопал себя—все было нормально. Врач между тем быстро и ловко сложил все инструменты в чемодан и протянул Ивану Ивановичу одежду.
Ну, теперь можно и побеседовать, — сказал он, когда Иван Иванович привел себя в порядок. — Слушайте внимательно, потому что я собираюсь сказать вам ровно столько, сколько считаю нужным. Итак, что с вами. Ничего особенного, с вашей точки зрения, конечно. Сердце работает, как мотор, кровь прекрасная, крыша, как вы изволили выразиться, на месте. И, однако, вы больны, и, по нашим понятиям, достаточно серьезно. Диагноз вы поставили сами — вы ничего не чувствуете.
Что за чушь? — взорвался Иван Иванович. — Я это сказал совсем не в том смысле, просто грудь что-то онемела, а сейчас все в порядке. Какая же это болезнь?