Хиллар снова нахмурился и неохотно сказал:
— Видишь ли, ее просватают в следующем году, когда ей исполнится пятнадцать, и мать считает, что к этому времени Амади должна быть чистой...
— В смысле девственницей? — уточнил Паша, понизив голос. — А что, с этим могут быть проблемы?
— Да ты что! Конечно, она еще даже ни с кем не целовалась, речь совсем о другом. Видишь ли, наши родители родом из разных племен, и у отца давно не обрезают девчонок, а вот у матери это до сих пор приветствуется, и она считает, что обязана сделать это и с Амади...
— Что?! — ужаснулся Паша. — Эта мерзость все еще практикуется?
Про женское обрезание парень уже давно слышал от матери, а та узнала от отца и его жены. Супруги в пору расцвета миссионерской деятельности много сил отдали борьбе с этим ритуалом, погубившим или сделавшим инвалидами множество девочек-подростков или совсем маленьких. Отец с горестным цинизмом называл его «подарочной упаковкой» — в деревне, где обитали его родственники, промежность просто зашивали, чтобы в первую ночь новобрачный мог рассечь ее любым попавшимся лезвием.
И теперь выяснилось, что такая же экзекуция грозит Амади, трогательной девчонке с испуганными глазами, к которой Паша уже успел по-дружески привязаться.
— Да, — мрачно сказал Хиллар. — Но отец заявил, что не желает ее калечить, а мать уперлась: так надо и все! Мол, она заботится только о ее счастье и сделает так, что и больно не будет, а Амади зато станет такой же хорошей женой.
— То есть отец против, а мать за? — невольно усмехнулся Паша. — Слушай, я бы еще худо-бедно понял, если бы наоборот, но так...
— А что, матери это сделали когда она была еще меньше Амади. Уцелела — и ладно, считай уже счастлива. Вот она и думает, что иначе Амади не станет настоящей женщиной.
— Блин, — мрачно выдохнул Паша. — Вы же в бога вроде как верите? И церковь в городе есть, твои родители наверняка туда ходят! С какой стати они могут менять то, что он определил, и отнимать то, что он дал? Где же логика?
Хиллар только горестно развел руками. Теперь Паша понимал, почему этот парень рассуждает совсем не по своим годам: он с детства жил между ростками культуры, которые отчаянно пытались пробиться и расцвести, и непробиваемым слоем глухого невежества, которое разъедало даже любовь и семейные узы. Амади была еще совсем юной и ее ничто не смущало в родной среде, другие дети — вообще малыши, а Хиллар уже понимал все. В то же время его воспитали послушным сыном, верным укладу и традициям, и пока он не видел никакой альтернативы, хотя и сомневался в них. Неудивительно, что он и Амади прикипели к русскому парню, который казался им пришельцем из какой-то волшебной сказки.
Наверное, и отец Паши в этом возрасте испытал то же самое. Он так хотел искоренить зверские традиции и насилие над женщинами и детьми, а оказалось, что с его детства мало что изменилось. Паша вдруг почувствовал себя обманутым, но не кем-то, а собственными детскими грезами. Золотистый цвет эфиопского неба теперь казался ему зловещим, в бравурной музыке слышался сдавленный крик отчаяния, от мороженого остался горький привкус, а широко улыбающиеся лица людей, веселящихся на празднике, выглядели как ритуальные маски.
— В общем так, Пол: возможно, мать уже скоро созовет в дом знахарок и кликуш в наше отсутствие, скажет Амади, что это большой праздник, и если, мол, она будет хорошо себя вести, то получит подарок, — наконец промолвил Хиллар. — А нам потом объяснит, что Амади болеет и ее пока не надо беспокоить. Если это случится до твоего отъезда, просто не пугайся и не задавай лишних вопросов.
— И что, совсем ничего нельзя сделать? — упавшим голосом спросил Паша.
— А что? Ты-то что можешь сделать? Ну, отец бы мог вмешаться, но мать все провернет без него, а потом скажет, что Амади просто нездоровится. И что, он будет допытываться? Это вроде как не его дело, не мужское. Чаще всего так и происходит, да и потом...
Парень почесал затылок, будто подыскивая слова, и добавил:
— Может, мать и вправду позаботится, чтобы не было последствий, а там уж как-нибудь... Она же все-таки зла Амади не желает, ты не думай.
— Да о каких последствиях ты говоришь, Хил? — вздохнул Паша. — Вот когда ты сам влюбишься, разве тебе не захочется, чтобы твоя девушка испытывала удовольствие от секса, а не боль? Или ты предпочтешь, чтобы она всю жизнь мучилась, лишь бы когда-нибудь не поглядела на сторону?
Хиллар отвел глаза, и Паша решил свернуть столь деликатный разговор, однако не оставил надежды как-то повлиять на участь его сестры. Остаток праздника они провели как-то вяло и скомканно, и Хиллар неожиданно предложил: