Кстати, добавил Джефри, за рубежом весьма неприятно поражены тем, как новая власть обращается с евреями. Это и в самом деле достойно сожаления. Если бы ты был немцем, сказал я, тебе сразу припомнили бы твою еврейскую родню, не заходи так далеко в своих критических рассуждениях, пойми, что надо быть объективным. С минуту он помолчал. Его взгляд выдавал раздражение и обиду. Ну, уж если я с такой иронией требую от него объективности, возразил он, то я и сам не стану отрицать, что евреям подчас не хватает такта и сдержанности, что они — конечно, не все, но все-таки многие — слишком лезут вперед и поэтому вызывают недовольство. Если в течение целых столетий, сказал я, им поневоле приходилось сдерживать себя — от одного погрома до другого, — то в более поздние времена относительной эмансипации у них, естественно, возникает соблазн ослабить путы этого странного самоограничения. Мы узнаем, что мы равноправны, и в конце концов начинаем в это верить. Однако вскоре выясняется, что нам нужно совершить нечто необычайное, если мы хотим, чтобы нас принимали всерьез. Конечно, можно назвать «Капитал», или психоанализ, или «В поисках утраченного времени»{41} (не говоря уже об успехах в музыке или в естественных науках) способом вылезти вперед, но такое отменное определение дает ясно понять, кто именно так говорит и какие у него представления о равноправии. К сожалению, сказал Джефри, варварство и теперь играет определенную роль в истории, особенно когда требуется, чтобы застоявшаяся кровь древних цивилизаций заструилась быстрее. Я вспомнил о знаменитом поэте, который несколько лет назад одобрил мои поэтические опыты, а теперь воскликнул вслед моим друзьям-эмигрантам: пусть едут, история переживает мутацию, народ желает переродиться. Кровь древних цивилизаций и в самом деле струится быстрее, сказал я, это кровь молодых рабочих, которых ведут на эшафот. Джефри и я поднялись одновременно. Было видно, что я ему окончательно надоел.
Первое мая было объявлено государственным праздником, он именовался теперь «Днем труда». Я видел, как сотни берлинских рабочих шагают к Темпельгофскому полю. Их партии были распущены. Избранные ими руководители были в заключении, убиты или эмигрировали; здания их профсоюзов были захвачены и разграблены; стоя на тротуаре, я видел, как они проходят мимо, теперь они стали трудовой дружиной, предприниматели, которые шли во главе колонн, назывались вождями производства, новые названия, как утверждалось, соответствовали древним германским обычаям, и все они, шагавшие мимо, назывались народным сообществом, ибо новое правительство заявило, что классов больше не существует. Все они были теперь против еврейского марксизма и капиталистов-грабителей, но за капиталистов-строителей, за германских предпринимателей — Круппа и Рёхлинга.