Это только начало. Составляется целый список выдающихся немецких художников, скульпторов и архитекторов — будь то евреи или политически неблагонадежные элементы, будь то художники, чье творчество противоречит фашистским предписаниям, то есть, другими словами, является искусством. Тогдашний президент Академии, композитор Макс фон Шиллинг{112}, соглашается — не без робко выраженных признаков нечистой совести — на роль подручного нацистов; но взятые им при вышибании высокоодаренных художников темпы кое-кого уже не удовлетворяют. Так появляется на свет переписка двух нацистских академиков, чьих имен нынче никто не помнит, — письма, в которых, к примеру, говорится следующее:
«Уже на протяжении нескольких лет известная Вам группа в отделении изобразительного искусства пытается преградить путь тлетворному влиянию замаскированного еврейства в Академии; повсюду в Германии в этом отношении принимаются правильные меры — так почему же нам этого не дозволяется?»
Такие вещи нужно цитировать, чтобы люди отчетливо представляли себе всю гнусность той эпохи.
К 1938 году из Академии один за другим были вышвырнуты художники Макс Либерманн, Отто Дикс, Карл Шмидт-Ротлуф, Эрнст Людвиг Кирхнер, Э. Р. Вайс, Макс Пехштейн, Карл Хофер, Оскар Кокошка, скульпторы Рене Зинтенис, Эрнст Барлах, Людвиг Гис, Рудольф Беллинг, архитекторы Мартин Вагнер, Альфред Бреслауэр, Эрих Мендельсон, Бруно Таут, Мис ван дер Роэ, Бруно Пауль. Это сопровождалось клеветой и оскорблениями, на которые они не могли публично ответить; это означало прежде всего лишение возможности работать и выставляться. Надо сказать, с членами Академии управляться было несколько труднее, чем с остальными; от них предпочитали по возможности добиваться добровольного ухода. Многие отвечали на это отважным презрением. Художник Кристиан Рольфс писал:
«Я никогда не искал почестей, никогда не придавал им значения, я как художник семьдесят лет шел своим собственным путем и работал, не задаваясь вопросом, сколько пожну при этом хвалы или хулы. Одобрение или осуждение, признание или непризнание не делают мои произведения ни лучше, ни хуже; суд над ними я предоставляю будущему. Если вам не нравится мое творчество, вы вольны вычеркнуть меня из списка академиков. Но сам я не стану делать ничего такого, что могло бы быть истолковано как признание собственной недостойности».
Эрнст Людвиг Кирхнер, один из участников группы «Мост», художник европейского ранга, чьим уделом при жизни было прозябание и чьи картины сейчас пользуются все бо́льшим спросом, написал в одном из писем 1938 года, незадолго до самоубийства:
«Я потрясен до глубины души тем, что происходит в Германии, и все же я горжусь, что коричневые иконоборцы уничтожают и мои произведения. Для меня было бы позором, если б они меня пощадили».
С другой стороны, были и ужасные, отвратительные, трагикомические случаи — например, судьба крупного немецкого художника Эмиля Нольде, который уже в 1920 году вступил в нацистскую партию, был исключен из Академии, написал донос на своего коллегу Макса Пехштейна как на еврея, обратился с посланием к Геббельсу, в котором расписывал свои заслуги перед фашизмом, и все же как художник отказался подчиниться антихудожественным требованиям нацистов, даже когда в 1941 году ему запретили рисовать.
Гораздо более часты свидетельства личного мужества, личной порядочности. Художник Оскар Шлеммер, многолетний преподаватель «Баухауза», одним из первых выразил протест Геббельсу и главарю эсэсовцев графу Баудиссину против политики «третьего рейха» в области искусства. Баудиссину перед войной пришла в голову гениальная идея прибыльно продавать за границу те произведения «вырожденческого» и «декадентского» искусства, которые не успели отправить на костер. Пауль Клее, создатель ажурных, меланхолически-лукавых творений, которого какой-то нацист назвал евреем, писал своей жене:
«По мне, предпринимать что-либо в ответ на столь неуклюжие выпады просто недостойно. Ибо: будь я даже и в самом деле евреем галицийского происхождения, ценность моей личности и моего труда ни на йоту бы от этого не изменилась. От этого своего глубокого убеждения — убеждения в том, что еврей и иностранец ничуть не менее полноценны, чем немец и абориген, — я не могу отречься, ибо в противном случае я поставил бы себе смехотворный памятник на века. Лучше навлечь беду на свою голову, чем являть собой трагикомическую фигуру человека, вымаливающего милость у власть имущих».