Так это, значит, пародия? Или, быть может, даже шутка, карикатура? Нет, не совсем так. Эта странно бесформенная, стоящая вне рамок какого-либо жанрового канона книга, написанная человеком, приговоренным к смертной казни, — не что иное, как сатира, и именно та «черная» сатира, которая — подчас поражая, а то и устрашая — появляется на литературной арене во времена великого отчаяния и сверхобостренной восприимчивости и классический образец которой дал нам некогда Джонатан Свифт.
По шизофреническим просторам этой книги в качестве главного героя блуждает изобретатель номера почтового отделения, Верховный почтмейстер Великой Галиконии кавалер фон Шнипфмайер — поистине жалкий рыцарь печального образа, обреченный на полное бессилие либо перед вездесущими ищейками Верховного полицмейстера, либо перед заговорщиками против государственного аппарата, неспособный избегать те ловушки, что им давным-давно распознаны, играющий, в общем-то, предельно симпатичную роль наивного чудака. Мы наблюдаем героя во все решающие моменты его жизни: с детства, когда им безраздельно владела страсть к филателии, и до катастрофы, когда от него отворачиваются друзья, когда у него похищают жену, а самого бросают за решетку, где он томится в ожидании казни, пока на воле его близкие недоумевают, куда он вдруг исчез. Но, собственно говоря, действия как такового в книге нет. Немногочисленные эпизоды бегло очерченной жизни Шнипфмайера позволяют нам глубоко прочувствовать атмосферу всей окружающей его жизни; по своей функциональной значимости они подобны раствору для проявления фотонегатива.
Что ж, и вправду: если для ученого главное — запечатлеть число и обстоятельства, при которых он его наблюдает, то для поэта главное — уловить и передать сущность; вот почему мы с полным основанием можем говорить о поэтичности «НПО» в лучшем, первородном смысле этого слова — несмотря на то что вынуждены отказаться от включения этой книги в какой бы то ни было строго ограниченный жанровый разряд. Сущность сатанинского времени находит здесь свое конкретное выражение — это время, которое упорно движется вперед к войне и террору. И хотя оно, казалось бы, от веку не меняло своего течения, в его потоке таится все-таки капля надежды на будущее, ибо в подполье все еще скрываются заговорщики-освободители, с которыми злополучный Шнипфмайер утратил связь. Под пером Вернера Крауса война и террор становятся безликой властвующей гидрой, питающейся собственной плотью: независимая от человека, она не только подчиняет его своей грубой силе, нет, она заставляет человека проникнуться к ней чувством уважения и признания, принуждает его обрести душевное спокойствие в рамках новой, ею учрежденной морали. Мало того что, как пишет автор, «над некоторыми руинами установлены были от руки намалеванные плакаты-указатели вроде: замок Веттерхарт («Погодоустойчивости»), вилла Ванфрид («Бредомира»), пансионат Шуттхальде («Хламоотвала»)», но даже — прибегнем для обозначения пыток к авторской манере выражения — «усмирение плоти, наказание оной или же специально для нее предназначенные умеренные увечья никогда не производились перед широким кругом публики. В этом наглядно проявлялось непоколебимое стремление законодателя наперекор тому, что зло вынуждает его к проведению столь жесткой линии, во что бы то ни стало поддерживать традиционные заветы гуманности как долговременную директиву устанавливаемого жизненного порядка».
Прочитав абзац, подобный только что процитированному, читатель невольно переживает приступ какого-то веселящего ужаса. Да и может ли быть иной его реакция, когда — если уж позволить себе привести еще один зловещий пример такого рода — его взору предстает зрелище качающихся на триумфальных арках режима трупов повешенных врагов государства, перед которыми «собираются кучки пытливо глазеющих детей, чтобы получить первый наглядный урок анатомии от своих вооруженных шпицрутенами наставников»?
Общий стиль книги максимально апокрифичен, опыты эти нацарапывались на клочках бумаги в муках и сарказме предсмертия, они отмечены следами то затравленной спешки, то гротескного педантизма. А когда Краус говорит об индивидуально-психологических предпосылках изображенной им ситуации, стиль этот становится афористически четким и жестким. Столь часто подвергаемая и прославлению, и хуле чувствительность немецкой души превращается у него в свою противоположность. Он говорит: