Когда печатались эти слова, нормально чувствующий читатель уже давно перешел к делу: через несколько дней после прихода Гитлера к власти Эльза Ласкер-Шюлер была избита дубинками на улице, спасаясь от преследователей, она едва живая добралась до вокзала и, в чем была, покинула Германию. Через несколько дней в Цюрихе полиция арестовала старую женщину, ночевавшую на скамейке в парке. Находясь в состоянии душевного расстройства и панического страха, она не пожелала назвать свое имя. В конце концов выяснилось, что это была самая выдающаяся после Дросте{115} поэтесса Германии:
Трудно объяснить нормально чувствующему читателю, что это не бегство от реальности, а ее точное определение и что поэтический мир тут выстроен из элементов нашего мира.
О символически преображенной реальности говорил один из ее критиков. Эту реальность легко обнаружить — как до преображения так и после него: это мир детства, городок Эльберфельд, в котором Эльза Ласкер-Шюлер родилась в 1869 году, ее деды и прадеды, ее родители, школьные товарищи, а потом окружавшие ее собратья по кисти и перу, которых она одарила множеством стихов и наградила праздничными именами. Именно это — детство, семья, родительский дом, сад — всегда, до конца, оставалось ядром, сокровенной темой ее поэзии, крохотным раем, прибежищем среди холода мира. И все это тотчас начинало светиться волшебными красками: неотвратимый, поднимавшийся из неведомых глубин памяти Восток пронизывал и украшал эти стихи. Вуппер и Иордан мешали в них свои воды, а себя саму Эльза Ласкер-Шюлер называла принцем из Фив.
Если взглянуть на ее фотографию в молодости, то на нас смотрит красивая женщина в фантастическом одеянии. Она действительно похожа на принца — наполовину из «Тысячи и одной ночи», наполовину из немецких народных сказок. Попавшись на глаза обывателю в таком одеянии, ты навсегда утратишь его доверие: такое не вписывается в действительность.
Ласкер-Шюлер начинала как художница. В 1902 году вышел первый сборник ее стихов; она продолжала работать и как график, иллюстрируя свои книги. Но обеспеченное существование ей никогда не давалось. Она была и осталась бедной, часто впадала в крайнюю нужду, жила, постоянно кочуя, в дешевых гостиницах. В 1913 году в газете появилось первое воззвание поддержать поэтессу; под ним стояли громкие имена — Сельма Лагерлёф, Рихард Демель, Карл Краус, Арнольд Шенберг{116}.
«Да не устанем мы, — писал Карл Краус, — снова и снова напоминать этой глухонемой эпохе, осмеивающей все подлинно оригинальное, об Эльзе Ласкер-Шюлер, ярчайшем явлении современной немецкой лирики, избирающей самые непроторенные пути».
Пятнадцать лет спустя, во времена Веймарской республики, Арнольд Цвейг пояснял:
«Прочертить для себя в стороне неуклонную линию жизни и тихо прожить ее, написать прекраснейшие стихи, самые свободные и простые строки целой литературной эпохи и ни при каких обстоятельствах не допускать различий между жизнью и поэзией — на такое была и осталась способна эта женщина. В наше насквозь обуржуазившееся время она кажется чем-то ненормальным, монстром — настоящим поэтом».
Это и стало ее неотвратимой судьбой. Создавая не только свою поэзию, но и — по законам ее — свою жизнь, она сама существовала в символически преображенной ею реальности, принимавшейся некоторыми за парение в облаках. Ласкер-Шюлер знала мир, в котором принуждена была жить, знала она и своих братьев по духу и союзников.
«Художников, жертвующих собой ради справедливости, — писала она, — можно пересчитать по пальцам. Благоговейно преклоняю я колени перед моими скромными друзьями, поэтами-мучениками, apostata[47]. Двое из них — Густав Ландауэр{117}, этот новый Иаков, и подобный архангелу Левине{118} — пали жертвами созданной ими «Баллады избавления». А еще двое поэтов уже многие годы томятся в неволе — Эрих Мюзам и Толлер. Эти четверо подвижников любви, пренебрегших всем внешним блеском и любивших ближнего как самого себя и даже больше себя, — наши короли. Их можно критиковать как угодно, но их честный кровоточащий стих заслуживает вечного уважения. Он стал их смертным приговором».