Но вернемся снова от критиков к писателям. Из современных голосов, представленных в книге, тех немногих голосов, которые, как уже говорилось, едва ли возможно умножить, убедительнее всех звучит, пожалуй, самый недавний — голос Мартина Вальзера, — ибо он без всякой напыщенной торжественности, приглушенным, но и раскованным тоном говорит важные вещи о Гёльдерлине — о доступе к его поэзии, который мог бы открыться для многих. Родина Вальзера, одного из лучших современных немецкоязычных прозаиков, — местность вокруг Боденского озера, он и сейчас живет в тех краях. Он написал небольшой очерк «Гёльдерлин на чердаке», в котором рассказывает, как он, будучи совсем еще молодым человеком, почти ребенком, нашел на чердаке растрепанную книгу, без заглавия, и начал читать Гёльдерлина, не зная, что читает Гёльдерлина. Он вчитывается в трудное стихотворение «Снова на родине». И он не находит его таким уж трудным, потому что оно описывает пейзаж, который он со своего чердака видит раскинувшимся перед собой. Этого облегчения, конечно, не дано какому-нибудь молодому читателю из Дрездена или Ростока. Но это не все. Оказывается, если без всякой предвзятости, очертя голову броситься в этот поэтический мир, то он откроется молодому читателю в Дрездене или Ростоке так же, как открылся молодому Вальзеру, когда он был не знатоком, а просто читателем. Гёльдерлин, говорил Вальзер, рассказывает в своем стихотворении о человеке, «который жаждет все поименовать и в то же время робеет пред этой задачей». Поэтому, продолжает Вальзер, когда четырнадцати-пятнадцатилетний юноша читает: «Бьются наши сердца, но окован язык немотой», — ему кажется,
«что стихотворение Гёльдерлина — его собственное стихотворение, ибо Гёльдерлин не просто дал здесь торжественно-прекрасные имена всему окрест и своим стихом, будто колокольным звоном, не просто возвестил о грядущем — нет, он заодно поименовал и того, кто читает, он сумел найти слова для его душевного состояния и тем самым сделал читателя тоже как бы поэтом».
Это и многое другое сказано так верно и мудро, что, за неимением возможности цитировать без конца, хотелось бы выразить пожелание, чтобы этот очерк стал у нас хрестоматийным — ибо лишь особенно хорошие, поучительные тексты должны входить в хрестоматии. «Скудному времени зачем поэты?» — писал Гёльдерлин. Времена не навечно остаются скудными. Ловишь себя на мимолетной мысли: наверное, он порадовался бы такому комментарию. Он эту радость так заслужил…
1969
Перевод А. Карельского.
Георг Гейм
Несколько лет назад один литературный журнал напечатал подряд три текста: стихотворение Артюра Рембо «Офелия», с которого начинается современная поэзия, «Офелию» Георга Гейма и стихи об утонувшей девушке молодого Брехта. Здесь была очень наглядно, на примере тематического совпадения, продемонстрирована роль Гейма в новой немецкой поэзии. Он услышал и воспринял темный, жестокий, агонизирующий тон Рембо в то время, когда автор «Озарений» еще едва ли был известен в Германии, — он не подражал ему, он продолжал его весьма своеобразным способом, потому что сам был из того же теста. Десять лет спустя из городских ландшафтов Георга Гейма, из его видений войны и революции — на фоне ставшей к тому времени явью мировой войны и неудавшейся революции — выросли строфы «Домашних проповедей»{127}. Георг Гейм знал, откуда он идет. Он записал в свой дневник:
«Бодлер. Верлен. Рембо. Китс. Шелли. Мне в самом деле кажется, что я единственный из немцев смею войти в тень этих богов, не задыхаясь от бледности и слабости».
Георг Гейм родился в 1887 году в силезском Хиршберге. Его отец, чиновник прусской юстиции, который стал впоследствии прокурором в Берлине, присутствует в записях Георга: