Колонны маршировали по Вильгельмштрассе, где за освещенными окнами слабоумный старик{22} тупо отбивал такт, а рядом с ним «избавитель» в строгом сюртуке выбрасывал руку в приветствии{23}. Я слышал дыханье, хрип, рев. То, что бушевало, кричало и пело, было во хмелю, но не от того алкоголя, который разливают в кабаках. Неподалеку от меня двое хорошо одетых людей, явно не знакомых друг с другом, внезапно обнялись. При свете факелов я видел их большие залитые слезами лица. «Германия свободна!» — залопотал один. И другой повторил: «Германия свободна!» Какой-то голос во мне повторял упорно и монотонно: «Я не ваш, я не хочу быть вашим!» За гремящей тьмой я чувствовал кроткую терпимость моей страны, беззвучной была непобедимая печаль ее музыки, безмолвные стихи ее поэтов, ее прорицания и пророчества, ее долгая и смутная история, загадочно замкнутые в себе лики ее природы, простая отвага моих товарищей. Я был одинок, и ангелы отечества стояли за мною.
Когда косые лучи освещали Эль Гезиру и я ел голубей и разглядывал усыпанные рубинами кинжалы на поясе пирующих шейхов когда под бесконечным дождем мокли изгороди в Мариенбаде когда я ехал петляя на автомашине и видел как перед правым передним колесом вдоль улицы бежит ленточка пулеметных очередей когда я закутанный в одеяло лежал возле рыцарских погребений а у побережья стреляли тюленебойные суда когда Казальс{24} играл концерт Шумана в зале переполненном ранеными когда я в ночном цюрихском поезде уставился на чемпиона в тяжелом весе Джузеппе Спаллу а он погладил меня по голове когда я по дороге на Корберу{25} встретил раненого без нижней челюсти когда мы остановились перед небольшим palais[11] возле французского посольства и Макс Либерман{26} повел нас вверх по лестнице и показал нам рисунки Менцеля{27} и Дега когда я сказал «доброе утро» а чиновник молча показал карандашом на табличку «Здесь приветствуют только германским приветствием» когда мы входили в Ларнакскую гавань{28} когда Стравинский дирижировал «Жар-птицей» и я громко спросил почему оркестр филармонии так фальшивит когда я на грузовике garde mobile[12] познакомился с красивой рыжеволосой Г. из Нюрнберга а ночью стоял рядом с ее носилками и их втолкнули в поезд уходящий в Дранси потому что она была еще жива когда мне сказали что у моей скрипки есть душа и я не знал что под этим подразумевали деревянный колышек когда С. шел со мной по двору Кремля и не поднимая головы показал глазами наверх и сказал «Он живет там наверху» когда я вечером ехал на трамвае через поля в Орадур-сюр-Глан{29} и меня ослепил отблеск солнца в стеклах булочной а люди шли спокойно ведь еще ничего не случилось когда я неизменно видел один и тот же сон в котором с дальним глухим громом раздвигались стеклянные двери между комнатами а за ними стоял белый безликий призрак перед которым я в безмолвии не дыша падал на колени когда я звался Нойбертом{30} когда…
Среди страшных известий, неясных тревог, умиротворяющих речей родился новый обскурантизм. За одну ночь возникали секты, они разрастались, выставляли в витринах киосков яркие страницы своих еженедельников. Гороскоп начал управлять жизнью миллионов. Вождь самой влиятельной из этих сект{31}, когда бы он ни затевал свои сборища, мог заполнить своими приверженцами берлинский Дворец спорта. Он имел связь с духами Фридриха Великого и Бисмарка: они извещали через него, как своего наместника на земле, что будущее принадлежит национальным силам. Листок этой секты отличался особенно фантастическими, притягивающими взгляд заголовками. В последнее или предпоследнее лето перед катастрофой я однажды утром увидел там такой заголовок: «19 августа Англия погрузится в море». Соответствующая статья разъясняла, что господь бог не потерпит более бесчисленных грехов британских плутократов, и прежде всего совершенных по отношению к Германии; он решил, что остров должен исчезнуть в пучине. Это свирепое предсказание позабавило меня, но вскоре мне стало не до смеха.
С некоторым нетерпением я ждал назначенного дня и последующего номера газеты. Во мне росло чувство неотвратимого поражения, когда я читал краткое сообщение о том, что Англия точно в назначенный срок погрузилась в море. Я понял: разубеждать тех, кто поверил, — напрасный труд. Можно было бы, конечно, указать на то, что все остальные газеты, невзирая на это известие, продолжают печатать сообщения из Англии, и даже показать английские газеты с их светской хроникой и итогами турнира в Уимблдоне или пригласить съездить вместе в Англию, чтобы собственными глазами убедиться, что остров находится на прежнем месте. Но все это было бы отвергнуто с молчаливой улыбкой превосходства. Ибо для тех, кто решил отныне во всем следовать за вожатым и таким образом жить в истине, любое опровержение покажется обманом и дьявольским деянием — будь то нежелательное сообщение в газете или паром, причаливающий в Фолкстоне или в Дувре. Именно возражения других, их численное превосходство, упорство в опровержениях укрепили бы ослепленных в сознании своей правоты, ибо есть слепая гордость немногих, которым как раз их малочисленность и отсутствие убедительных доводов представляются залогом того, что они одни владеют истиной. Не обращая внимания на других, они будут отныне жить в действительности, которую придумали себе сами, и я с ужасом ощущал, что привычный для меня мир раздробился на множество безумных миров, каждый из них будет теперь властно утверждать только себя, и между ними уже не может быть ни общности, ни понимания.