Ибо здесь не только праздновали, здесь упорно и яростно работали, — здесь, в трудовом городе, где треть населения долгие годы была лишена работы. Что тут ни говори, утверждали многие, но все прочие только болтали и обещали, а этот займется делом. Конечно, делом, возражали другие, да вот только каким? Над улицами вздувались транспаранты, возвещавшие готическим шрифтом, что фюрер, сам переживший войну, ничего, кроме мира, не желает. Из Парижа и Лондона уже прибывали представители общества ветеранов войны и убеждались в миролюбии новой Германии. Те, кто замечал во всем происходящем ростки новой войны, были в меньшинстве; их стало еще меньше, когда оказалось, что первые дерзости нового режима в адрес других держав вызывают лишь робкий протест. Эти дерзости сопровождались демонстрацией растущей военной силы. Не очевидно ли, так говорили с торжествующим видом всем предостерегающим и сомневающимся, что новое войско предназначено быть не орудием войны, а лишь средством политического нажима, что оно, в ходе утверждения нового порядка в Европе, немыслимого без германской гегемонии, своей грозной непобедимостью подавит всякую мысль о сопротивлении и тем самым станет на деле прочной гарантией мира. Никогда еще школьные учителя не цитировали так часто свое любимое: «Si vis pacem»[20]. Призыв Ленина раскрыть тайну войны обрел на этом фоне особую роковую глубину. Он освещал далекое будущее. Война неизменно притворялась миром.
Этой весной целый поток иностранцев хлынул в обновленную страну — они так много слышали о ее драматических метаморфозах, ее жестокая энергия внушала им страх и восхищение. Мой кузен Джефри, корреспондент лондонской газеты, приехал в Берлин. Он был лет на пять старше меня, я встречался с ним как-то в раннем детстве в Англии — тогда он едва замечал меня. Я жил на Штайнплац и однажды долго гулял с ним под вечер между Тиргартеном и Тауэнцинштрассе. Мы лениво наслаждались вешним теплом, заходили в кафе, разглядывали отлично одетых, отлично выглядевших посетителей. Никто здесь не удивлялся, что мы говорили на иностранном языке. Я дал Джефри выговориться, он, верно, решил, что я умею хорошо слушать, но то, что он говорил, до меня едва доходило, я всегда ощущал потерянность, одиночество, если со мной не было друзей и соратников, никто, кроме нас, не знал, что происходит, никто не знал правды. Где-то совсем близко стальные прутья со свистом вонзались в живое тело, стены подвалов заглушали стоны истязуемых. Ходили слухи, что сын кайзера{40}, принц Август Вильгельм, один из высших офицеров СА, бесчинствует где-то поблизости. За городом и вблизи других городов, среди пустошей и лесов, уже построены первые корпуса лагерей. Тысячи уже погибли в застенках и лагерях, но никто ничего не замечал. Миллионы других были живы, и концлагерь им не грозил; они работали, ходили в кино, загорали на берегу озера Ваннзее, заглядывались на женщин, ездили в театры и на концерты, читали сообщения о последних скачках в Мариендорфе и Хоппегартене.
День был чудесный, такой же чудесный, как все дни от сотворения мира. Поблизости девочки играли в вечную игру — в «классики». Страшнее всего было то, что внешне ничего как будто бы не изменилось, жизнь текла так же весело и ровно, а ведь, собственно говоря, все, даже детские игры, должно было перемениться. Я хорошо знал, что меня ждет, если я сейчас встану и поеду в Груневальд, — я уже чувствовал легкий ветерок, смолистый запах сосен, меня окружало неизменное безучастие природы. Она пребудет вечно, останется той же, лишь мы переменимся, не сможем, не сумеем больше жить. Уже и сейчас я был не тем, кем казался. Я казался прохожим, завсегдатаем кафе, одним из многих, я беззаботно болтал и, судя по всему, просто наслаждался хорошей погодой. На самом же деле я был отверженным, тайным врагом этого порядка, я был чужим и незнакомым даже для моего родственника, который сидел напротив меня.
Если уж говорить о явлениях малоприятных, сказал Джефри, то надо признать, что и Англия за них в ответе: все же Антанта обошлась с Германией недальновидно и мстительно. Нечего удивляться, что великий народ в конце концов потерял терпение. Германия, возразил я, потеряла терпение как раз тогда, когда боязливая республика — или то, что от этой республики еще оставалось, — преодолела в результате больших усилий самые дурные последствия Версаля. Теперь мы сами готовим другим еще небывалый Версаль. До этого пока не дошло, сказал Джефри, теперь все зависит от того, сумеет ли бывшая Антанта проявить должное внимание по отношению к новой Германии. Из этого внимания возникает и взаимопонимание. «За наш счет, — сказал я, — и за счет Восточной Европы». Польша и Чехословакия находятся под защитой Франции, возразил мой кузен, да и, кстати сказать, нельзя осуждать древний, культурный народ, одаренный усердием, духом изобретательства, любовью к порядку, если он возьмет под свою опеку давно заброшенные, почти безлюдные страны: это даже может пойти всем на пользу. Впрочем, он готов согласиться, что решительные усилия государства одновременно победить безработицу и нужду новыми, смелыми методами и преодолеть дискриминацию со стороны других государств могут иметь и определенные неприятные последствия. Но все это — внутренние дела, в которые другим государствам нельзя вмешиваться. Необходимо твердо усвоить одно: нравственные нормы, как ни важны они для человеческого общежития, не могут распространяться с одинаковой силой везде и всюду. У революций есть свои законы, нужно признать за ними известное право на эксцессы и дать им время справиться с детскими болезнями. Безусловно, у многих здешних вождей дурные манеры, сказал Джефри, но если мы проявим терпимость, они со временем избавятся от них. Я ничего не сказал. Я видел, что он мерит посетителей кафе и прохожих взглядом, в котором чувствовалась внимательность, интерес, но и нечто похожее на отвращение. Такое выражение можно заметить у иных посетителей зоологического сада перед клетками хищников.
20
Имеется в виду латинское изречение: «Si vis pacem, para bellum» — «Хочешь мира — готовься к войне».