– Что еще за вивидсекция?
– «Д» лишнее, Чанк. Вивисекция. Это когда тело раздирают, на куски, а человек еще дышит.
– Разве так можно?
– Если только очень осторожно. Чего они только не учиняли! Бей говорил, что плотник умирал от своего долота, каменотес – от своего бура, хлебопек – от своих дрожжей, пивовар – от своего солода. В кровь они подмешивали паутину и сажу, пробовали добавлять травы, камешки, крапиву, гусиный жир, пчелиный воск, горчицу. Чего только не придумывали!
– А вот эта самая вивесе… как там ее? Как это получается?
– Сам знаешь, когда команч или апач снимает скальп, то если жертве не перережут горло или если она не потеряет слишком много крови, то всего недели через три будет бегать, как будто ни в чем не бывало. Так и с любой частью тела: рукой, ногой, членом, глазом. Главное, хорошенько прижечь рану и не повредить артерии. Человека можно вскрыть и вырезать ему любой орган, кроме сердца и мозга. Хоть прижигай, хоть кости сверли, что угодно можно сотворить, не доводя до смерти. День-деньской возись, коли есть охота. Но я отвлекся.
За всей этой жутью стоял некто Абидос, слуга из дворца Нармера. Честолюбивый сукин сын, и не раб к тому же. Именно честолюбие его в конце концов и погубило. Абидос долго командовал жрецами и солдатами, занимавшимися этими гадкими делами, и вовсю всем этим наслаждался. И не заметил, как сам превратился в жертву.
Док сделал в своем рассказе паузу. Девчушка лет шести вышла из-за покинутого койотеро барака. Кишки волочились за ней, как грязная веревка. Чанк выстрелил, и перед девочкой вырос фонтанчик пыли. Сэм загнал заряд в магазин «спенсера», прицелился аккуратнее, чем Чанк, и снес девочке полголовы.
– Тошнотворная картина! – не выдержал Док. – Даже детишки…
– Это их не извиняет, – напомнил Чанк.
– Что верно, то верно. Ты бы зарядил свой кольт, Чанк. Так, на всякий случай.
– Теперь прав ты, Док, – не стал спорить Чанк.
Он откинул барабан и потянулся к коробке с патронами у своих ног. Передумав, вдруг схватил бутылку с виски и жадно припал ртом к горлышку. Только после этого он зарядил револьвер.
– Давай про дочь, Док, – попросил он.
– Сначала дай мне хлебнуть «Сорок шагов», Чанк.
Чанк протянул Доку бутылку, Док сделал глоток.
– У этого Абидоса была дочка, маленькая еще, лет двенадцати-тринадцати от роду. Он так возгордился своими делишками, что вообразил – боги пойдут ему навстречу, если он отдаст на эти эксперименты свою дочь. Все остальное не приносило результата. Девчонку дни напролет насиловала и мучила прямо у него на глазах фараонова солдатня. Особенно терзали ее груди и промежность, и понятно, почему: там же гнездится жизнь. Папаша слышал каждый ее крик.
– Вот ведь распаскудный сукин сын! – не выдержал Чанк.
Сэм навострил уши: наконец-то Чанка покинула прежняя недоверчивость.
– Это точно, Чанк, тот еще ублюдок. Хуже его в египетских краях никого не было, можешь не сомневаться. Продал душу самому дьяволу, вот что! Кто его знает, каким он был до того, – хотя я бы предположил, что он всегда был порядочной скотиной, но зло способно преобразить человека. И этот Абидос был уже на полпути к преображению.
Но тут такое дело: у самого фараона тоже была дочь. И при всей своей кровожадности он не мог одобрить, когда папаша проливает родную кровь. Это показалось ему несколько чересчур мерзким. К тому же Абидос ничего не мог добиться. Вот фараон и приказал приковать его цепями к стене и несколько дней обходиться с ним так же, как раньше обходились с его дочкой. Потом к его ногам швырнули голову несчастной. То, что произошло дальше, было наитием свыше, не иначе.
Отца заставили пить кровь и пожирать плоть собственной дочери. А когда он доел и допил, ему проткнули сердце.
Ясное дело, он издох – но не до конца. Потому что давно уже стал равнодушен к любой людской боли, к горю и к страданию, он ведь проклял себя во веки вечные, поэтому в нем не осталось ничего человеческого и после смерти. Встал он и зашагал по грязи и по пескам. Внутри у него не было ничего, кроме неутолимого желания заражать всякого, к кому он прикоснется, тем самым злом, которое он воплощал. Так фараон обрел секрет вечной жизни.
На горизонте появилось облако пыли.
– Фургон? – предположил Док.
– Скорее, всадники, – возразил Сэм. – Эта пыль – добрая весть. Давно пора!
Он думал о собственной дочери, о жене, о далеком Луисвилле. Он стыдился своей собственной измены: она, ясное дело, в подметки не годилась тому, что натворил Абидос, но от этого не переставала быть изменой. Угораздило же его заделаться правительственным агентом на индейских землях!