Постепенно мне передалось их смущение, я не знал, что говорить, и охотно распрощался с ними. Они тоже попрощались и тихо, даже как-то вкрадчиво, пошли дальше.
Вскоре я увидел перед собой между потемневшими деревьями красновато-желтую дорогу, издали похожую на горный поток. Я обрадовался, что смогу идти по ровной улице, и стал быстро спускаться по очень крутой тропе, едва-едва притормаживая палкой, чтобы не сорваться в заросли сумрачного рододендрона.
Я почти выкатился на дорогу. Ноги мои дрожали от перенапряжения, я весь вспотел, но возбуждение усилилось от запаха бензина и теплой, усталой за день пыли. Знакомый с детства, волнующий городской запах. Видно, я здорово соскучился по городу, по дому, и, хотя отсюда до нашего дома было еще дальше, чем от горной деревушки, улица казалась дорогой к нему.
Я шел, стараясь в сумерках разглядеть под ногами следы автомобильных шин, и радовался, заметив особенно отчетливый рубчатый узор. Чем дальше я шел, тем светлее становилась дорога, потому что огромная рыжеватая луна вылезла над зубчатой полоской леса.
Ночью в горах мы часто смотрели на луну. Мне говорили, что на ней виден пастух со стадом белых коз, но я так и не мог разглядеть пастуха с его стадом. Наверно, надо было с раннего детства видеть этого пастуха. Глядя на холодный диск луны, я видел очертания скалистых гор, мне делалось сладко и грустно, может быть оттого, что они были так страшно далеки от нас и так похожи на наши горы.
Сейчас луна напоминала большой закопченный круг горного сыра. С каким удовольствием я погрыз бы его острый, пропахший дымом ломоть, да еще с горячей мамалыгой!
Я ускорил шаги. По обе стороны дороги шел мелкий лесок, ольховая поросль, иногда расчищенная под кукурузное поле или табачную плантацию. Было очень тихо, только стук моей палки оживлял тишину. Стали появляться крестьянские дома с чистенькими игрушечными двориками, с жарким светом очажного костра, уютно трепыхающегося за приоткрытыми кухонными дверьми.
Я жадно прислушивался к смутным, а иногда вдруг отчетливым голосам, доносившимся оттуда.
— Выгони собаку, — услышал я чей-то мужской голос. Дверь кухни распахнулась, и сразу же в мою сторону залаяла собака. Я ускорил шаги и, оглянувшись, заметил в красном квадрате распахнутой двери темную фигуру девушки. Она неподвижно стояла, вглядываясь в темноту.
Боясь собак, я теперь старался бесшумно проходить мимо домов.
Наконец, открылась широкая поляна с большим ореховым деревом посередине, со скамейками, приколоченными вокруг ствола.
Днем здесь обычно бывало шумно, народ толпился у правления колхоза, магазина, амбара. Сейчас все выглядело нежилым, заброшенным и в свете луны страшноватым.
Когда на улице лежали тени деревьев, мне становилось страшно и я старался их обогнуть и, как можно тише, пройти мимо них. Но это не всегда удавалось. Порой огромные тени грецких орехов пересекали улицу. В такие минуты я старался думать о брате. Я чувствовал, как тревога за его судьбу перекрывает мой мелкий страх. Я чувствовал, что такой же затаенной тревогой дышит небо, ночь, редкие крестьянские дома. И в этой настороженной тишине особенно ясно ощущалось, что где-то идет война. Я ускорял шаги.
Дом, куда я шел, был недалеко от правления, надо было свернуть прямо с улицы на тропинку влево. Но тропинок оказалось много, и я никак не мог припомнить, какая из них приведет меня к цели.
Я остановился перед одной из таких тропок, уходящих в заросли дикого орешника, не решаясь свернуть на нее. Та ли? Вроде, орешников тогда не было. А может быть, были? Минутами мне казалось, что я вспоминаю тропу по множеству мелких признаков: по извиву ее, по канавке, отделяющей ее от улицы, по кустам орешника. А потом вдруг казалось, что и канавка не та, и орешник не тот, и тропа совсем не знакомая и враждебная.
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, слушая верещанье цикад, глядя на завороженно неподвижные кусты, на луну, уже высокую, бледную, почти слепящую, как зеркало.
Неожиданно на тропу выкатилось что-то черное, поблескивающее и побежало в мою сторону. Не успел я шевельнуться, как большая сильная собака жадно и бесцеремонно обнюхала меня, тыкаясь мне в ноги мокрым сопящим носом. Через мгновенье на тропу вышел человек с легким топориком на плече. Он отогнал собаку. Теперь я понял, почему она так спешила обнюхать меня: боялась — не успеет. Собака отскочила, покружилась, повизгивая от желания угодить хозяину, потом замерла у кустов, внюхиваясь в какой-то след.