— Днями освободят, — махнув рукой, мимоходом, как о чем-то уже решенном, сказал кадровик. — Управление дороги и редакция в основном скомплектованы.
И что же вы думаете?
В этот же вечер, перед тем как мне отправиться на вокзал, мы торопливо вскарабкались на самую высокую крышу центрального склада и восторженно смотрели, как в теплой синеве майских сумерек взлетали, рассыпаясь радужными брызгами, тысячи огней: Москва салютовала доблестным войскам, освободившим Винницу.
Я не стал делать поправок и отправил рассказ в другой журнал, редактор которого воевал сам и знал, что все это так и было. Было всегда.
КОРОТКАЯ ИСТОРИЯ
Никак не могу забыть эту любовную историю, изложенную так кратко, как, наверно, никому еще не удавалось. Во всяком случае, даже предельно спрессованное, полное ребячьего ликования «Галя + Вася = любовь» и то вдвое длиннее. А тут тем паче не ликование — боль, чья-то трагедия.
…Весной был я в командировке в небольшом городе нашей же области. Называть его нет необходимости. Под вечер решил позвонить домой, кричать с общего гостиничного телефона не хотелось — отправился на почту.
Все складывалось как нельзя удачнее, и уже вскоре динамик-усилитель объявил:
— Пенза — вторая кабина.
Я вошел в кабину, сработал невидимый контакт — зажегся свет.
Внутри для звукоизоляции кабина была обита каким-то светлым, наподобие пластика, материалом, испещренным на уровне глаз именами, номерами телефонов, — не лучший способ, каким абоненты, за неимением бумаги или папиросной коробки, на худой конец, делают заметки.
Разговаривая, я машинально разглядывал их, и вдруг одна надпись поразила так, что на полуслове умолк.
— Ты что? — прозвучал в трубке удивленный голос жены.
— Ничего, ничего, все в порядке…
На отшибе от других торопливых карандашных пометок — так, чтобы кто-то мог сразу увидеть, — крупно, четко было написано:
Положив трубку, я еще некоторое время перечитывал, всматриваясь, эту коротенькую и столько вместившую строчку, — ощущение было такое, словно в наглухо закупоренной кабине знобко засквозило вдруг. И странно, что при таком пристальном рассмотрении всего-то две буквы и одно слово начали как бы отвечать на возникшие вопросы, которым минуту назад объяснений не было. Прежде всего: писала женщина — судя и по почерку, и по чисто женской тонкости самого поступка. Женщина, во-вторых, образованная, знающая, чувствующая язык и его правила настолько, что даже в душевном напряжении облекла свое послание в безукоризненную форму, точно, с настоящим вкусом употребив знаки препинания. Писала, наконец, будучи убежденной, что ее обращение-крик, обращение-пощечина дойдет до адресата, ибо при всех иных условиях женская беда изливается по-другому: кусают губы, бьют кулаком по стене, втихомолку плачут. С почты я уносил чужую тайну, наперед зная, что было бы легче, если б не знал ее…
…Сегодня, ненастным октябрьским днем, я снова оказался в этом городе и сразу же проехал на почту.
Зыбкий пол во второй переговорной кабине чернел жидкой грязцой, всяких торопливых записей над телефоном, пожалуй, прибавилось, а врезавшаяся в память короткая строчка на правой, чистой стене была резко и косо заштрихована фиолетовой сеткой шариковой ручки.
Звонить мне было некуда.
Чувствуя на себе удивленный взгляд телефонистки, я вышел, испытывая удовлетворение. Кто-то получил то, что ему причиталось. Не так-то уж легко жить на свете, зная, что тебя ненавидят.
НА СУРЕ
Солнце висело над самой кромкой леса. Здесь, у ног, побулькивая на каменистом перекате, Сура была еще зеленовато-желтой, а за излучиной, прикрытая прибрежным лозняком, уже легонько, словно подернутая дымком, синела.
Поддевая пальцами ноги теплый песок, я курил, поглядывая на своих спутников.
Стоя по пояс в воде, председатель колхоза Николай Григорьевич потирал широкую загорелую грудь, блаженно гоготал, мокрые волосы его блестели. Нагоев тихонько мурлыкал, грея под последними нежаркими лучами белую, с лиловой вмятиной спину. Леонид в голубых с розовым ремешком плавках лежал, раскинув бронзовые руки и длинные ноги. Отец его, Аполлон Алексеевич, шел вдоль каменистого крутого берега, грузный, в длинных, обвисших до колен трусах, и, наклоняясь, что-то рассматривал.