Желание мое сбылось: в октябре 1964 года мне посчастливилось быть участником декады русской литературы и искусства в Казахстане. После официального и весьма торжественного открытия декады в Алма-Ате нас разбили на несколько групп; в нашем литературном подразделении, вылетевшем в Целиноград, был, к моему удовольствию, и Иван Петрович Шухов. Возглавлял группу Анатолий Софронов. Иван Петрович стал в ней как бы чрезвычайным и полномочным комиссаром, прямо, непосредственно причастным ко всему тому, что вершилось в те годы на преображаемых целинных землях. Лучшего толмача, гида и сотоварища по поездке нельзя было и придумать!..
…В последний раз мы с Иваном Петровичем Шуховым встретились на VI Всесоюзном съезде писателей.
Не знаю, может быть, это теперь кажется — с дальней дистанции, что ли, но, по-моему, именно тогда, на съезде, и взбрело на ум не очень веселое определение: у каждого человека есть свой, завершающий возраст — уходящий… Совсем недавно я сам отчетливо испытал дуновение этого возраста, побывав на крупном современном предприятии. В цехах, где сновали люди, работали сложнейшие станки и машины — все было понятно, естественно. Потом поднялся в стерильно чистую, оглушившую тишиной диспетчерскую: в огромном зале полукругом прохладно отсвечивали голубоватые панели автоматических распределителей, разноцветно мерцали, пульсировали на них глазки датчико-информаторов, все подчинялось воле молодого человека, сидящего за узким столиком с телефонной трубкой в руке. И почувствовал я себя из другого, прошедшего времени. Из того времени, когда в диспетчерских привычно дрожал под ногами стальной настил пола, включались и выключались рубильники, кто-то кричал, спорил, трезвонили звонки, хлопали двери… О чем-то подобном и подумал я в ту первую минуту, когда в перерыве увидел идущего в толпе Ивана Петровича. Знавший многих в президиуме, где сидели представители старой литературной гвардии, неумолимо редеющей, он почти никого не знал тут, в фойе: в самой гуще он шел, словно один, рассеянный и обескураженный. Я поспешил навстречу, окликнул, Иван Петрович оживился, с интересом расспрашивал, с кем я то и дело здороваюсь, кое-кому вслед пытливо оглядываясь. Потом, будто заскучав, пригласил навестить его в гостинице, свернул в сторону и пошел, все так же всматриваясь в мелькающие лица и не узнавая…
Как чисто зрительное, впечатление это зафиксировалось в памяти, осталось, психологический его подтекст со временем изгладился. Потому что впереди еще были годы, пусть и не больно долгие. Было семидесятилетие Ивана Петровича, было теплое приветствие Союза писателей СССР, был опубликованный в газетах указ о награждении его орденом Дружбы народов. Для меня же, вдобавок, было еще нежданное письмо-бандероль — первый том двухтомника Ивана Петровича с милой дружеской надписью. Второго тома я не дождался.
Вот то немногое, кое в чем, вероятно, очень личное, что мне хотелось сказать об Иване Петровиче Шухове. Немногое, но в чем нет ни одной присочиненной строчки. И к чему мне хотелось бы добавить опять-таки совершенно личное признание. Отдавая себе отчет в несоразмерности наших литературных имен, я, однако, всякий раз, прочитав рукопись или первую книжку молодого автора, чем-то порадовавшую, иду на почту — дать ему телеграмму либо отправить письмо.
ПОСЛЕ ДОЖДЕЙ
С редкими перерывами дожди шли весь май, июнь и половину июля. На полях бог знает что делалось: по обочинам раскисших непроезжих дорог рос камыш, в низинах хлеба́ стояли как в болоте; на взгорках — сбитые ливнями и перекрученные ветром — ложились; чуть не в два метра вымахнувший, горох оседал на слабых размоченных корнях, уплотняясь и подпревая понизу, вовсю дулись сорняки — чертово это семя ничто не брало!
Потом несколько дней продержалось эдакое погодное безвременье, неопределенность: и дожди еще перепадали — из растрепанных израсходованных туч, и солнце пробовало выглядывать, успевая за час-другой не столько подсушить, сколько выпарить из сырой набухшей земли толику лишней влаги. Пока кто-то там, наверху, не спохватился однажды, что переусердствовал, что и июля-то всего ничего остается, и рывком открыл все заслоны-задвижки своей вселенской печи — солнца; оно теперь выкатывалось чуть свет, вкалывало на всю железку и, натрудившись, в самый азарт войдя, нехотя отправлялось на отдых, в короткую душную ночь, ухитрившись даже оттуда, из своего потайного лежбища, полыхнуть напоследок золотым, с красно-лиловыми отливами сполохом. Повеселела, наливаясь желтизной, пшеница; зыбисто поплыли в горячее марево сизо-восковые волны овсов; взбодрился, вздыбился полегший, но так и не уронивший оземь усатых колосьев ячмень. Буйно, как на могучей опаре, пошли травы, по плечи укрывая забредшего в них человека, счастливо хмелеющего от их парного горьковато-медового настоя. Наквитывая упущенные сроки, деревня валила обильный ликующий травостой в ровные ряды покосов, метала в стога, тюковала сенаж, готовила пахучую витаминно-травяную муку. Посмотреть, как идет эта вторая, запоздалая заготовка кормов, я и отправился в тот день с секретарем райкома партии Федором Федоровичем Смоляниновым по хозяйствам.