Поначалу меня поразило, что собеседнице моей всего шестьдесят шесть лет, — выглядела она значительно старше. И лишь вослед, перебрав мысленно, по слову, по фразе, все ею сказанное, с нарастающим изумлением подумал, понял: какой же гибкий, природный, не шлифованный знанием философских школ и систем нужно иметь ум, сколько нужно пережить, повидать, сопоставить, сколько провести бессонных ночей, в темноты окна либо потолка глядючи, чтобы вот так запросто и заново, открыто и довольно четко сформулировать осевые законы жизни — материи, вечности! При всем при том оставаясь по поводу открытия в полнейшем неведении!
— Вертается, — объявила Мария Ивановна.
Федор Федорович двигался теперь навстречу, приближаясь, — в кремовой расстегнутой рубахе с короткими рукавами, он размашисто и плавно поводил косой, и казалось, что не он держит ее в руках, а она сама, играючи, выбегая вперед его и взблескивая на солнце, стелет за собой зеленую стежку-дорожку.
Поравнявшись с нами, довольный, зарумянившийся, он задорно, по-мальчишески лихо закинул упавшую на лоб черную прядь и, прежде чем положить косу, хозяйственно обтер ее пучком травы.
— Ну, мать, хороша коса! — доложил он, плюхнувшись рядом с нами, разгоряченный и потный. — Вволюшку натешился!
— Хороша, если умеешь, — уточнила Мария Ивановна, тем и проставив косцу высшую оценку. — А без умения и она — косырь.
— Я ж говорил, в мальчишках еще с ней намахался! — возбужденно, мускульной радостью радуясь, объяснил Смолянинов. — И сейчас, бывает, вырвусь к своим старикам — первым делом за косу. Они у меня в колхозе живут, в соседнем районе. Правда, немного помоложе, чем ты, мать.
«Вряд ли моложе», — тотчас мысленно возразил я Федору Федоровичу. То ли мой короткий взгляд что-то подсказал ему или спохватившись, что все о себе говорит, он легонько нахмурился.
— А все же тебе это трудненько, мать… в твои-то годы.
— Привычна, — повторила Мария Ивановна свой давешний ответ.
— Одна живешь?
— Одна.
Сказала она это так же спокойно, беспечально, не меняя позы, не шелохнувшись, — как и тогда, когда обронила, что бог не дал ей сына. Мне не по себе стало.
— Муж помер?
Я обязательно удержался бы от дальнейших вопросов; Федор Федорович, напротив, продолжал задавать их — деловито, прямо, безо всяких тонкостей, и это не коробило. Я понимал — почему: расспрашивал он не по праздному бесцельному любопытству, которое ненароком и обидеть-ушибить человека может, а по своему партийному долгу и потребности знать людей района, прийти к ним, если нужно, на помощь, иногда даже раньше, чем они попросят ее либо, стесняясь, не попросят вовсе. Наверное, чувствовала это и Мария Ивановна — отвечала она без натуги, поглядывая на секретаря райкома ясными мудрыми глазами.
— Убили… Всю войну целехоньким прошел, а в конце-то и убили. На чешской земле лежит — вон аж где!..
Федор Федорович тихонько крякнул, чисто выбритые скулы его порозовели. Я давно приметил, что такие, как он, в общении с людьми, пережившими войну, испытывают какую-то благодарную неловкость — словно в чем-то виноваты перед ними. Не смогли, не сделали того, что надо бы сделать. Не принято говорить об этом, как ни слова из того, о чем хотелось бы сказать, не сказал сейчас Федору Федоровичу и я. Милый, мол, человек, не винись в том, в чем не виноват, тебе-то в конце войны лет десять было, не больше, — уцелел, выжил в своем картошкином детстве, и то ладно. Зато уж теперь-то, когда ты в самой силе, когда многое можешь и должен, — вот теперь и делай все возможное-невозможное, чтобы новой Отечественной не было!..